Истинная грусть - страница 6

Но вернёмся к очередной попытке островитян выйти за границу. Примечательно, что в тот день, когда Алан рассказал про свою идею выйти за границу, у нас погиб пожилой пациент, перенёсший инсульт. За этим пациентом я ухаживал в течение месяца и хорошо изучил его, несмотря на то что он не мог сказать ни одного вразумительного слова. Его образ прорывался сквозь личину болезни: сам по себе он вызывал ощущение очень скупого и своенравного человека из-за своего независимого от памяти, впадшего взгляда. Алан увидел бы в этом человеке результаты запущенной слабохарактерности – его всегда выводили из себя люди, которым не была присуща природная щедрость, отчего он был часто чрезмерно любезен с людьми лицемерными, которые в первую очередь учатся изображать щедрость и участие. В тот день он умер из-за ошибки врачей, назначавших несовместимые друг с другом препараты. Но их попытки коммуницировать с ним изначально были похожи на общение тюремщиков с умственно отсталым преступником. Когда меня впервые привели к нему, он был привязан к кровати, так как, по словам врачей, «проявлял агрессию», но за первые два часа нахождения в одной комнате с ним мне удалось добиться взаимопонимания – с моей стороны не было ни капли сочувствия к его изуродованному телу и ни капли жалости к его состоянию, лишь желание общаться с человеком, который по каким-то причинам оказался со мной в одной комнате. По этой причине уход за ним был предоставлен мне, и я начал чувствовать свою прямую ответственность за его жизнь, которая обострила моё восприятие. Потому эта смерть впечатлила меня – я был в ярости.

Мышление, если присмотреться внимательно, работает подобно камере-обскуре: наше сознание представляет из себя тёмную вязкую комнату с маленьким отверстием и лёгкая божественная длань лучиком света передаёт нам очертания внешнего мира, но мы получаем перевёрнутое и неясное изображение и нам приходится очищать поле наших переживаний от неясных образов; хотя чаще мы просто замыкаемся в этих разбросанных картинках, оставляя от них только впечатления, и в конечном счёте мы живём не в своём мышлении, которое, подобно глазу, должно смотреть, чтобы видеть, а в калейдоскопе своих впечатлений, которые превращают наши переживания в густой лес с разнообразными растениями и насекомыми без цвета, запаха, вкуса и материи, но с завидной покорностью нашему самолюбованию.

Как раз эту аналогию вызвало во мне новое впечатление не от смерти, которую я видел множество раз, а от легендарной пропасти между людьми – отчуждённости. Произнося это слово, я одним лишь соприкосновением с ним оказываюсь в той пропахшей лекарствами, опьяняющими своей резкостью, комнате с внутренним ощущением чуждости – будто ты в приёмной дьявола. Бесконечные пузырьки и шприцы, словно сосуды древнего алхимика, окружили умирающего, чтобы придавить душу к телу и не выпускать её, но сами же и послужили разложению этого тела, как и сама палата, разлагающаяся от разнородных запахов. Раньше мне чаще нравилось сочетание таких ароматов из-за создаваемой ими особой атмосферы поклонения человеческому стремлению жить, так же как ладан раскрывает двери храма для поклонения стремлению верить. Но на наше восприятие действует особый закон чувств.

Мы не живём суждениями, мы живём в особом мире чувств, бесконечным потоком поглощающих нашу энергию, которая возобновляется только благодаря страданию, о чём мы можем догадаться по движению наших мыслей, острота которых в большей степени проявляется в моменты глубокого одиночества или потери, когда мы готовы совершать по-настоящему героические действия без всяких задних мыслей, без всяких концепций и планов – напротив, весь хаос этих идей толпами теснит наше мышление в моменты удовольствия, из чего рождается зависть, и мы начинаем считать все получаемые удовольствия частью справедливости за наши предшествующие страдания, но истинная природа чувства заключается в том, что оно не может являться данностью, и потому мы вынуждены постоянно ощущать новые чувства к знакомым местам и людям, к знакомым событиям и мыслям – всё это на самом деле сложно отличимо в нашем мышлении, и иногда мы воспринимаем в человеке больше деталей его привычного пространства, чем мыслей; при этом мы постоянно должны чувствовать и собственное существование, а это сложнее всего, потому что мы не хотим отрекаться от мест, людей, мыслей и событий, потеря которых ведёт и к потере нас самих, нашего тёплого уголка жизни, в который я безуспешно пытался поместить смерть этого человека – со всей своей настойчивостью я хотел сделать её частью своего осознания жизни, но этот духовный пыл возник не благодаря его смерти, а вследствие её непонятности для меня самого и невозможности хоть как-то на неё реагировать, потому что я (если вспомнить свои настоящие чувства) всегда видел перед собой страдания и понимал, что смерть была настоящим подарком для этого человека, однако эта мысль была настолько экзотической для моего мышления, что тогда я пытался переубедить себя, а значит, прийти к выводу, что продолжение страданий было бы лучшим исходом для него, потому что личность этого человека и его страданий склеились в единое целое, а истинное лицо раскрылось, только когда страдание прошло и я начал находить живые чувства по отношению к нему, потому что я уже не видел его страданий. Теперь я нахожу живые чувства и по отношению к Алану.