Чего не предвидел даже Гегель
Но не то же ли содержится в гегельянской теории всего – не намек ли на потенциал превышения антитезисом меры и моды тезиса, когда прежнее выметаемо прежде, нежели новое вметаемо? Не в этом ли феномен революций, Перестройки как институциональной деконструкции там, где хватило бы реконструкции (в смысле реновации)? Это снова заставляет обратить взор к метафоре искаженного размена, отрицательного обобщенного баланса отдачи и рисков, выигрышей и затрат, убыточного MRTP, когда ущерб собственной рациональности поджигателя превышает планируемый масштаб поджога. Когда коктейлеметатели, хоть и склонны бывают «давить слезу» из аудитории, мимикрируя под жертв подобно азимовскому Мулу, но и сами осознают: дальнейшая (изначальная) манипуляция есть игра вкороткую, без дальнейшего расчета на короткую память соперников и союзников, праздно наблюдающих и ревностно блюдущих.
Ведь, как бы там ни было, история не следует ни жесткой необходимости (неизбежности, предопределенности, что словно снимает ответственность с квазипротестантских идеологов развязанных рук и изначально-исключительной спасенности в меру прагматичной добродетельности греха), ни обреченности на наилучшее. Последнее скорее относится к лейбницеву символу веры в «лучший из миров» (и вольтерьянскому скепсису в адрес того же), метафизике законов мироздания, что и впрямь будто оптимизированы друг по отношению к другу, словно «на ощупь» или в процессе некоей эволюции нашли совместное бытие. Но это не относится к науке, их изучающей. Коль скоро физической оптимальностью бросаема тень на целесообразность эволюции либо адекватность ее понимания в нынешнем виде, памятуя малую толику познанной, «не темной» материи и энергии. Однако, на другой чаше весов – упорное преследования подобными Талебу таких, как Платон, словно первый отрицает само наличие формального знания – всех этих довольно «рабочих» в своих областях структур, схем и регулярностей – пусть и не гарантированных от неполноты и противоречивости.
Но разрешение, как водится, в ином (третьем): история следует достаточному. Sufficientia превыше сомнительной efficientiae! В том числе – мнимо-оптимизаторской, заметающей под ковер все преизбыточные траты.
Грандиозная ошибка Запада, велий просчет Востока
И в первую очередь – утрату (Западом) себя, путем отказа от чтения собственных классиков. И надежду (Востока) переиграть Запад, используя его.
Первый поместил в музей не только русскую классику, тенденциозно перечтя ее как якобы – анахронично – воспевающую идеалы свободы нынешнего «свободного и открытого» общества. Но и своих пророков, зовущих к обращению: Диккенса, напоминающего о чести и совести, вере и любви, пусть невольно освятившего пафос абстиненции в глазах берущих крайнее; Шоу и того же Уайльда – о лицемерии как спорте; честного По с его таинственной космологией и мнимой недобропорядочностью выпивохи, бросающейся в глаза опасным трезвителям, этим предтечам культа эффективности и расовой состоятельности в Прогрессивную, послерабовладельческую и неосегрегационную эру; Твена, с пафосом против ложного морализаторства, доходившего до обвинения его лукавыми фундаменталистами в тех же крайностях, что и По, – натурально, в наилучших побуждениях; последнему якобы противостоящего имперца Дойля, отнюдь не воспевающего косное и ложное как суть взлелеянной традиции; Гессе, с его манифестом тяготения к подлинности, чему не должны помешать ни шелуха мещанства, ни беспутица переходно-распутных нравов; и Стейнбека в его проницании природы широкого, повторяющегося Дефарминга, способного извести больше народу, нежели военный коммунизм и левый тоталитаризм, изобличение коего исключительно в смысле советской историчности поспешно приписывается Оруэллу как, не исключено, спецслужащему либо сочувствующему, что не затемнило опасности и ее трансферабельности сквозь времена и ценностные стены.
