Владимир за нескольких дней перезнакомился с офицерами. Многие нарочно заходили в контору, чтобы поглядеть на новичка. Выяснив «как звать?» и «откуда родом?», сразу по секрету сообщали, что Владимиру повезло с назначением. Должность по учёту считалась козырной, после которой обычно скоро следовало повышение по службе и в звании. Затем новые друзья приглашали как-нибудь вечерком «посидеть», намекая на выпивку. Тем первое знакомство и ограничивалось. Однажды Владимиру пришлось поучаствовать в офицерских посиделках; папиросный дым коромыслом и самогон. Не понравились ни самогонка, ни разговоры. Но согласно ритуалу стал он теперь своим парнем. Не мямлил, не стеснялся. Баек сам хотя и не травил, но чужие – слушал и вовремя веселился.
Немцы-переселенцы, голодные и измождённые ежедневной непосильной работой, испуганно глядели на любого человека в погонах. Люди как люди, пригляделся к ним Владимир. Трудно было поверить, что они способны кого-нибудь предать или убить. Многие из них имели среди охранников и «хороших» и «плохих знакомых». Как, впрочем, и наоборот. Конечно, в душу к каждому не залезешь. Сегодня он от тебя взгляд прячет и лыбится, а завтра придёт случай, так он схватит автомат, да в тебя же очередь всадит.
Владимир в первые дни любил развлечь себя болтовнёй на немецком языке со старым Гансом. Поначалу это забавляло, но потом Владимир стал тяготиться этим вынужденным соседством. У Ганса оказалась дурная привычка бормотать полушёпотом текст, который предстояло написать. Сама по себе привычка, вроде бы, безобидная, не на что сердиться. Однако радости в том было мало, бормотание либо раздражало, либо навевало сон.
Этот престарелый Ганс имел счастливый для своего рода деятельности талант, – умел кропотливо и настойчиво выполнять нудную бумажную работу. Когда Владимир сам пытался так же внимательно складывать цифры и переписывать бумажки, уже минут через десять к горлу подступала тошнота, и голова начинала кружиться. От этого цифры путались, и приходилось несколько раз пересчитывать «столбики», из-за чего тоска становилась вовсе невыносимой. Ганс подсчитывал всё только один раз и всегда безошибочно, даже находя в том для себя странное для простого человека удовольствие.
Как выяснилось, до войны Ганс работал в бухгалтерии огромного завода, где его ценили за необыкновенное умение считать в уме и запоминать цифры. С началом войны органы госбезопасности «брали» его на всякий случай прямо с рабочего места раза три, но затем отпускали по ходатайствам дирекции. Но всё равно после известного указа Сталина безобидный старик был арестован и оказался в Берёзовском поселении, где ему теперь предстояло трудиться под «контролем» младшего лейтенанта. Какой, к чёрту, тут может быть контроль? Дилетанта послали контролировать испытанного профессионала.
Однако старого бухгалтера это нисколько ни смущало. По его разумению это составляло обычный порядок вещей. В его натуре стойко укрепилось предположение, что любой начальник нужен только для того, чтобы быть строгим и всех ругать время от времени для поддержания общего порядка. Тогда и дело пойдёт. Но не более. Чем меньше начальник знает и вмешивается в непосредственную работу, – тем лучше. За годы своей службы при советской власти он ни с кем не ссорился и не высовывался понапрасну. Поэтому был любому начальству всегда угоден и удобен, за что его ценили. Однако далеко по службе он не пошёл, может быть, по мягкости характера. Но, скорее всего, дело было в другом. К представителю немецкой нации, свободно разговаривающему на языке далёких предков, высокие начальники относились с опаской, и в должности повышать не торопились; как бы чего не вышло. Затем вовсе отправили этого немца от греха подальше.
