И со скорбящим сердцем он шел в толпе к невысокому холму, называемом Голгофа. Кто-то плакал, главным образом, женщины; видел он и мужчин, вытирающих слезы; но немало было людей, громко разговаривающих и даже смеющихся. Неподалеку от Артемьева черноволосый человек с яркими зелеными глазами на смуглом лице говорил своему хромому, опирающемуся на палку спутнику: «Он самозванец. Я, говорит, Машиах. Да какой ты Машиах, ты, нищий бродяга! Нашел двенадцать простофиль, готовых с утра до ночи глядеть ему в рот». Его спутник усмехался. «Он, говорят, воскрешал. Теперь ему на кресте самое время показать, на что он способен». «Не боитесь вы Бога, – укорял их седобородый старик. – Кровь невинного взыщется с вас и детей ваших!»
Казалось, что люди здесь съехались со всего света. Что их привело? Сострадание? Желание вмешаться и спасти невинного? Выразить свою любовь и тем самым, быть может, облегчить Ему смертный час? Да, были и такие; но по наблюдениям Артемьева, большинство явилось сюда всего лишь из любопытства. Наслышанные о совершенных Иисусом чудесах, они ждали, что Он сойдет с креста целым и невредимым. Некоторые даже бились об заклад: одни утверждали, что Иисус чудесным образом избежит казни, тогда как другие говорили, что Он будет распят и умрет подобно самому обыкновенному человеку. Кто-то пытался их пристыдить, указывая на неуместность и безнравственность такого спора, но его участники отмахивались и советовали не лезть не в свое дело. Артемьев страдал. Он видел местных жителей, евреев, слышал английскую и немецкую речь, узнавал приехавших из России и думал, что здесь представлено человечество, которого не потрясло убийство Сына Божия. Ни всеобщего отчаяния, ни душераздирающей скорби, ни безысходного горя, ни отвращения ко всякому злу. Человек этого человечества не изменил своего обыкновения жить так, словно впереди у него вечность. Только на смертном одре, оглядываясь назад, он испытывает неведомое ему прежде чувство стыда за постыдную пустоту прожитого; а внезапная мысль о Боге наполняет его ужасом перед необходимостью ответа за никчемность своего земного существования. Душа его в великом смятении. О, если бы можно было начать с чистого листа! Нет; не будет тебе нового начала; и хотя угасающим шепотом он пытается сказать своим близким, чтобы они изменили свою жизнь, перестали бы лгать, подличать и ненавидеть друг друга, а жили бы в любви, мире и согласии, – кто его услышит? Ибо этому человечеству до единого человека надо сойти в могилу, чтобы на земле появилась новая, чистая поросль со светлым храмом и молитвой в сердце.
Один юноша с залитым слезами лицом хватал всех за руки и звал объединиться, разметать стражу и спасти Праведника. От него отворачивались.
8.
В воскресный день раннего лета, в полдень, Артемьев отправился с Димой в парк – побродить по их любимым дорожкам, подойти к старому дубу, постоять на берегу пруда, глубокомысленно обсуждая, водится ли в нем рыба или живут одни лягушки. Молодая листва шелестела над ними, высоко в ярком синем небе стояло солнце, на полянах среди ярко-зеленой травы желтели цветы одуванчиков – и все вокруг полно было такой нежности, чистоты и свежести, что Артемьев не сдержал восторженного восклицания: «Боже, как хорошо!» И Дима, оглядевшись, кивнул: «Красиво». Однако несколько шагов спустя обнаружилось, что мысли его заняты совсем другим. «Папа, – сказал он, чуть забежав вперед и обратив на Артемьева пытливый взгляд чудесных темных глаз, – почему у Мишки есть собака, а у нас нет?» Артемьев пожал плечами. «Философский вопрос. Не у всякого человека есть собака. У Коли Никанорова собаки нет». «Я бы с ней гулял, – продолжал Дима. – И утром, и вечером. Для моей жизни мне очень не хватает собаки». «Гм, – проронил Артемьев. – А мама? Она, мне кажется, не очень любит собак». «А ты поговори с ней. Объясни. И я ее попрошу.
