У нас, с подкупающей задушевностью проговорил затем Серебров, обстановка семейная. Все друзья, единомышленники, посещаем один храм, у одного священника, он духовник нашего фонда, отец Иоанн, чудесный наш батюшка, у него исповедуемся. Когда делаешь святое дело, возможны ли пререкания? ссоры? обиды? Что вы, что вы! Валентин Петрович всплеснул руками. Да никогда! Если желаете, наши подопечные нас воспитывают. Кто будет столь бессердечен, что в виду таких несчастий станет сводить свои мелкие счеты, сплетничать, завидовать, в глаза говорить одно, а за глаза – другое. У нас этого никогда не было, и, даст Бог, не будет. Вот так, мой дорогой, подытожил Серебров, и у Артемьева возникло смутное опасение, не окажется ли он «белой вороной» в семействе Валентина Петровича. Да, с вымученной улыбкой произнес он, у вас здесь… Он не нашел нужного слова и взамен постарался придать лицу выражение искреннего восхищения. Получилось не очень. Тогда он торопливо заговорил, правда, с какой-то дребезжащей ноткой в голосе, что хотел бы в меру своих скромных сил принять участие в этом благородном деле. Серебров пристально на него глянул. Теперь главный вопрос, объявил он. Крещены ли вы? Веруете ли? Бываете ли в храме? Артемьев трижды кивнул и добавил, что с недавних сравнительно пор. Кроме того, неловко было ему говорить о своей вере. Ему казалось, что, рассказывая о своих отношениях с Богом постороннему человеку, он непременно допустит неточность, что-то скажет не так, умолчит о важном и, чего доброго, спугнет свою веру, еще не пустившую глубокие корни в его душе. И вообще, он даже представить себе не мог, как можно передать то неизъяснимое, радостное, тревожное, волшебное чувство, которое теперь обитало в нем и которое он так боялся растратить в никчемных разговорах. Как, к примру, он мог бы сказать, что страх смерти теперь не имеет над ним прежней власти; что ему мало-помалу открывается истинный смысл жизни, заключающийся в стремлении к правде, любви и добру; и что ему кажется, он становится другим человеком – со склонностью более прощать, чем осуждать, но и с большей, чем прежде, непримиримостью ко лжи, насилию и лицемерию.
Что ж, мой дорогой, проговорил Валентин Петрович, доброжелательно взглянув на Артемьева. Милости просим. Но – таков наш порядок – с испытательным сроком. Три месяца.
10.
Несколько дней спустя Артемьев знал всех сотрудников фонда, которых вместе с Серебровым было пять человек. Из них, несомненно, главной – вровень с Валентином Петровичем – была бухгалтер Нина Викторовна Изюмова, неопределенных лет, сухая и прямая, как палка, всегда ходившая в темном – от платка на голове до башмаков с блестящими пряжками. Она располагалась отдельно от остальных – в маленьком кабинете с иконой Казанской Божьей Матери, компьютером и заваленном бумагами столом, за который она садилась ровно в десять и сидела до восемнадцати с двумя перерывами на чай. Среди трех других сотрудников была одна женщина лет сорока, Мила Липатова, смущавшая Артемьева своей привычкой в разговоре засматривать собеседнику в глаза, глубоко вздыхать и говорить, что Господь все управит или Господь читает в сердцах. Были еще: Николай Антонович Полупанов, хмурый человек с густыми черными бровями, утверждавший, что конец света совсем не за горами, а уже при дверях, и Илья Абрамович Голубев, маленький, кругленький, с пухлыми, всегда чисто выбритыми щеками. Знакомясь, он долго жал Артемьеву руку и говорил, рад, очень рад хорошему человеку. Вместе будем служить доброму делу. Познакомился Артемьев и с духовником фонда, отцом Иоанном, писаном красавцем с синими глазами, чем-то напоминающем артиста Алена Делона. Мучительно краснея, Артемьев положил правую ладонь поверх левой, в полупоклоне приблизился к отцу Иоанну и едва слышно прошептал: «Благословите». Тот осенил его крестным знамением, но руки целовать не дал, а возложил ее на голову Артемьева со словами: «Очень рад новому сора-ботнику на ниве Христовой». И голос у него был красивый – мягкий и низкий.
