История дождя - страница 41

И какой это был ум! Залпом проглатывал все. Фиггс не мог поверить в свою удачу. Он посчитал имя моего отца намеком и подсунул ему отрывок из «Энеиды». Мой отец не устоял. Карманного формата Гораций[211] (Книга 237, «Оды Горация», Хамфри и Лайл, Лондон) – обложка этой книги не была ни бумажной, ни картонной, но особенной, удивительной тканью янтарного цвета, тихо шепчущей, когда вы открываете книгу; отрывок из речи Цицерона[212] (Книга 238, «Речи Цицерона», Том I, Хамфри и Лайл, Лондон) в книге с бордовой картонной обложкой, жесткой и с виду официальной, пахнущей спаржей; часть записок о галльской войне Цезаря[213] (Книга 239, «De Bello Gallico», Том I, Хамфри и Лайл, Лондон), – Отец Типп думал, что они были Чесночными[214] войнами, и я не поправляла его, ведь это не имело никакого значения. Мой отец поглощал их все. Он читал с такой же скоростью и с таким же энтузиазмом, с какими другие мальчики ковыряют в носу.

Но латынь не была единственным, в чем он был превосходен. От языка и литературы его мозг воспламенялся. Фиггс скармливал ему поэзию. Дал ему «L’Allegro» Мильтона[215] и, трудясь собственным носом позади развевающегося, будто флаг, носового платка, видел, как строка Hence, loathed Melancholy, of Cerberus and blackest midnight born[216] проложила себе путь в воображение моего отца.

Каждый день мой отец приносил домой тетрадки, в которых были самые аккуратные записи, когда-либо сделанные, и каждая страница была усеяна разнокрылыми галочками, какими мистер Фиггс отмечал особо достойные Заслуги моего отца, что казалось, будто это закодированный язык полетов. Впрочем, так оно и было. Там было сообщение: Этот мальчик возносится.

А еще там могло быть сказано: У этого мальчика нет друзей.

Но в те далекие дни никто не прочитал эти записи. Детская психология в то время не достигла Ирландии, да и сейчас эта наука еще не на низком старте. Шеймас Моран, чьи проволочные темные волосы перекочевали на костяшки его пальцев после того, как он налопался просроченных консервированных сардин, сказал однажды моей матери, что у его сына Питера были Особые Потребности[217]: «Вы знаете, он Самобытный».

Однажды дождливым мартовским вечером Бабушка сообщает Дедушке: «Мистер Фиггс говорит, что Вергилий – превосходный ученик».

А теперь смотрите. Два обитых кожей вольтеровских кресла по обе стороны камина – линия фронта проходит между ними. Две настольные лампы – два янтарных сияния. Большая комната с высоким потолком, высокие окна с подъемными рамами, коричневый с оранжевым ковер на полу, когда-то толстый и яркий, но теперь плоский и безжизненный, с протертым почти до дыр местом, где перед шипящим огнем любят валяться волкодавы, положив головы набок и пуская слюни. Дрова горят, но плохо. Каким-то образом дождь заливает дымоход по всей длине. В комнате пахнет сыростью и дымом – особое сочетание, которое Бабушка считает чисто ирландским и против которого воюет днем и ночью, используя духи в нескольких фиолетовых флаконах с пульверизаторами и резиновыми грушами, которые надо сжимать, выстреливая во врага мелкие брызги. Они приносят лишь кратковременный успех, но уже успели пропитать Бабушку непреходящим ароматом дешевого освежителя воздуха – так Ирландия окончательно победила Киттерингов.

Дедушка и Бабушка сидят по разные стороны камина. Они часто так делают, ведь у них нет телевизора. Смотреть-на-огонь – в то время это занятие было На Первом Месте по количеству зрителей. Дедушка докуривает свои сигареты до бычка и сквозь огонь смотрит на Морроу, Икретта, Читли и Пола в Следующей Жизни. Дедушка – настоящий Суейн, сдержанный, незаметный, глубокий – все это влечет к себе ум Суейнов. И вот он уже на том самом месте, и ему хочется, чтобы немцы оказались немного более умелыми и прицелились на два дюйма правее – тогда пуля попала бы ему в сердце.