– Прошу прощения?
– Статус твоего номера?
– Ты о чем? – Она будто говорит на совершенно другом языке.
– Каков сейчас статус твоего номера телефона? Совершенно секретно? Открыт для широкой публики? Доступен только для своих? Другими словами, ты хочешь, чтобы я его выдала?
Хочу ли я?
На кухне гремят пластиковыми тарелками. Я представляю, как, скрючившись, жду у лаза.
Шварк.
Скрип.
Дзинь.
– Потому что люди хотят тебя видеть, – настаивает Шелли. – Им любопытно.
Снова это слово. Оно у меня мурашки вызывает. Я делаю глоток, жалея, что не сижу в такси и не еду по мосту куда-нибудь далеко.
– Думаю, мне тоже очень любопытно, – заявляет подруга. – В смысле, мы можем поговорить о том, что произошло? Как по мне, это было бы полезно.
– Кому?
– Ну, тебе, конечно. Иначе как со всем этим справиться? Да, ты ходишь к терапевту, но все-таки…
– Все-таки? – У меня кружится голова.
– Ты с кем-нибудь общаешься?
– В основном я пишу о своем опыте – тоже в рамках лечения.
– Круто, – тянет Шелли, как будто мы обсуждаем планы на лето. – В смысле, я знаю, как ты любишь писать. Но ты же и поговорить хочешь, да? Например… каким был тот парень…
Я снова хватаю солонку, ненавидя себя за то, что решила прийти сюда.
– Он был таким ужасным, как все говорят? Заставлял тебя… что-то делать? – Конец предложения она произносит очень тихо, прикрывая рот рукой, но это не смягчает удара.
Я зажмуриваюсь. Ветерок от потолочного вентилятора пробегает по моей коже.
Мне.
Нужно.
Уйти.
Шелли касается моего предплечья. Я невольно вздрагиваю и резко открываю глаза. Мои руки – в соли.
– Ничего страшного, – продолжает Шелли. – В смысле, я понимаю, почему ты замкнулась. Мне просто тяжело. Мы ведь раньше говорили обо всем на свете.
Это правда. Так и было. Но то, что она хочет по мановению руки вернуться к тому состоянию, которое было ДТКМП, – еще одна преграда между нами.
– Я пытаюсь понять. – Шелли делает глоток. – Но в то же время я вроде как больше не знаю, что сказать. В смысле – говорить тебе, как у меня дела? Тебе вообще интересно? Ты ничего не спрашиваешь, и я начинаю лепетать, как абсолютная идиотка, что, наверное, тоже до чертиков раздражает.
Иссиня-черная челка будто разрезает лоб Шелли надвое.
Раньше я челки у подруги не замечала; она всегда ходила с одной и той же прической. И когда она сделала двойной пирсинг в ушах? И начала пользоваться блеском для губ?
– Ау? – Она машет рукой перед моим лицом. – Скажи что-нибудь, ладно? Скажи мне, что ты думаешь.
– О чем?
– О том, что я только что сказала, об этих моих чувствах.
Чувствах? Ее?
Джек снова смотрит в нашу сторону, и я вспоминаю выпускной бал в средней школе. Джек вывел меня на палубу и неожиданно поцеловал – и целовал, пока у меня не онемели губы. От него пахло лакрицей, и он признался, что влюблен в меня с пятого класса.
Так что же Джек делает сейчас, обнимаясь с Сарой? Каковы шансы, что он повел на концерт Джиджи Гарви ее?
– Не обращай на них внимания, – говорит Шелли.
Но их взгляды громче слов, их невозможно игнорировать, они тянут чеку из моей гранаты.
– Эй, что случилось? – Шелли указывает на шрамы на моей руке. – Выглядит серьезно.
– Ничего страшного, – отвечаю я, прикрывая отметины рукавом.
– Ты снова замыкаешься.
Она права. Неважно, что мы сидим лицом к лицу. Я отсекаю подругу, заставляю ее чувствовать себя одинокой. Как глупо: где-то в глубине души я хочу сказать ей, например, что, после того как меня похитили, я вела с ней мысленные разговоры, пытаясь обмануть себя, заставить поверить, будто она каким-то образом со мной.
