В раннюю пору, возможно, через эти романы проникал в моё сознание и некий эротизм. Едва ли ни с двух лет я постоянно влюблялся. А в четырёхлетнем возрасте некой понравившейся девочке подарил найденную где-то на свалке коляску для кукол, после чего завёл в сарай и, не прикрыв дверь, поцеловал в попку. Девочка, разумеется, рассказала об этом странном приключении своим родителям. Ну, а те в изумлении и тревоге – моим…
Первыми избранницами детского сердечка были как малышки – мои сверстницы, так и хорошенькие подружки сестры, то есть девушки старше меня лет на восемь. Ещё в Чорткове я был влюблён в Риту и Аллу, с которыми Лора, моя сестра, вместе училась. Иногда они играли со мной и даже сажали на колени. Алла была довольно пухлой блондинкой, а Рита изящной брюнеткой. Впоследствии, слушая «Давида Копперфильда», именно такими я представлял себе прелестных героинь романа: Дору и Агнесс.
Вероятно, уже тогда художественное слово обнаруживало на мне свою двойственную природу, ведь словом, как известно, можно освятиться, а можно и оскверниться. Однако не исключено, что детская сексуальность – не порок, но является лишь первым выходом на поверхность чего-то глубинного, связанного с древними потайными инстинктами к продолжению рода.
Однажды, за что-то крепко разозлившись на маму, я ударил её по лицу капроновым чулком. Когда через несколько недель мама поехала в Москву на консультацию к онкологам, ибо возникло подозрение, что у неё рак глаза, я посчитал, что причиной болезни был этот удар, и моему раскаянию не было предела.
В Москве уже шла речь о возможной операции, когда один из консультировавших маму профессоров посоветовал глаз не трогать, ибо хирургическое вмешательство способно привести лишь к более широкому распространению болезни, а если диагноз не верен, то и вообще излишне. Мама послушалась умного человека и возвратилась в Даугавпилс, жива и невредима.
В поединке со взрослыми
Уже тогда поражали моё воображение рассказы взрослых, незаметным, но внимательным слушателем которых я подчас являлся. И рассказ о некой женщине, которая была настолько красива, что если говорила мужчине – возьми бритву и режь себе горло, то мужчина, как завороженный, непременно выполнял её приказание.
Другая история, подслушанная мной в ту пору, состояла в том, что некий очень порядочный, интеллигентный офицер из нашего городка женился на легкомысленной женщине, которая работала уборщицей в гарнизонной столовой. И было у неё два сына. И вот, когда жена загуляла, этот человек, ни единым словом её не укорив, подарил детям по сто пятьдесят рублей и повесился в туалете.
Вывод из этих страшных историй, сделанный мной для себя, был однозначен – никогда и ни за что я так не поступлю, как упомянутые в рассказах мужчины. И вообще я рос диким, своевольным и независимым, уже с первых лет своей жизни, человеком. И нередко закатывал истерики. Мог в качестве детского шантажа соскочить босыми ногами на ледяной пол и стоять в темноте, исходя обидой и дрожа от холода. Родители не реагировали на такие выходки. Ну, а я, утомившись долгим стоянием и полагая, что все уже спят, тихонько забирался на кровать и засыпал.
Отказ от мяса был, можно сказать, моей первой победой в поединке со взрослыми, продолжающемся и по сей день, когда и сам я уже стал взрослым, когда, более того, годы мои перевалили через привычный экватор жизненного пути. Не принимаю жестокости этого мира, жестокости к себе подобным и по отношению ко всему живому.
