Читать онлайн Евгений Глушаков - Мидасов дар
* * *
© Глушаков Е. Б., 2025
© Издательство «ФЛИНТА», 2025
* * *
Посвящается памяти мамы
Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвёртого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои.
Вторая заповедь
Первая глава
1
Могущество художника, поэта —
Проклятый дар. К чему ни прикоснусь,
Будь то осколок зимнего рассвета
Или цветок – уродливая грусть
Порабощает существо предмета.
С вертлявой канарейкою займусь,
Учу по нотам… А засвищет – грустно.
И стиснул пальцы зябкие – до хруста.
Уменье боги ниспослали мне:
Реальность побеждать воображеньем.
Увы, победа, лестная во сне,
Готова обернуться пораженьем;
Чреваты неуютным пробужденьем
Любые сны… Прекрасные – вдвойне.
Неровен час: проснувшись, обнищаем,
Лишившись драгоценных обещаний.
Обыкновенно наступает день,
Когда, устав от мутных сновидений,
Спешим стряхнуть мечтательную лень
И расширяем круг своих владений
Реальным миром, где любая тень
Роскошней, слаще полуночных бдений;
Всю чертовщину отметаем разом.
Довольно снов. Покончили с экстазом.
Уже не тщимся мир перевернуть.
И не скандалим. Ценим то, что близко.
Просторней разворачиваем грудь,
Освобождая прежний стих от риска,
Чтоб выдохнуть полнее и вдохнуть.
И смущены, что поступали низко,
Поскольку не однажды верность вдовью
Умели грубо распалить любовью.
Пришло прозренье. Сброшен капюшон
Благополучных, милых заблуждений.
Застукали с любовниками жён,
И сразу – перед пропастью сомнений.
Взываем к истине, но моралист – смешон.
Рога на стенке – атрибут семейный.
Все это знают. Мир без дураков.
По праздникам сметаем пыль с рогов.
Растрачен на бессмертие аванс.
Жизнь прожита случайно, вхолостую…
Вдруг ненароком разобидел вас?
Ещё опасней девственность святую
Хоть пальчиком задеть… На этот раз
Я о вещах серьёзных повествую
И – про любовь! Ну а теперь по плану
От болтовни – перехожу к роману.
2
Героя моего зовут Андрей.
Его с рожденья пеленали в ситец.
В деревне рос. Остался верен ей.
Теперь он – деревенский живописец.
ИЗО ведёт сугубо для детей;
Они ещё в постель изволят пи́сать,
А он их учит красками писáть.
Привадил к дому. Недовольна мать.
И то сказать, его уроки странны:
Рассядется по лавкам детвора,
Галдят, макают кисточки в стаканы
И в краску… Клякса – облако, гора!
Малюют сны, неведомые страны…
Урок? Навряд ли… Шутки, смех, игра!
Бывало, упрекну его при встрече.
Молчит, чудак… Оправдываться нечем?
А помнится, завидовал ему
В студенческую пору, в институте:
Его мужицкой смётке и уму,
Напористо стремящемуся сути,
Упрямству… Но особенно тому,
Как он писал – торжественно до жути:
По-бычьи упирался в пол ногами,
Как будто камень громоздил на камень.
А Муза – и легка, и своенравна:
Безумного надеждой усмирит,
Внушит тихоне громовержца право,
Романтика в корявый ввергнет быт,
Над скромником, глядишь, сияет слава,
А гений всеобъемлющий забыт…
Кто понимает, что за баба – Муза,
Не вздорит – ищет брачного союза.
Мне помириться с Музой удалось.
Капризная? Пришлось приноровиться.
Она шептала: «Стань самоубийцей!»
А я кивал, умно скрывая злость.
Она меня вела – и вкривь, и вкось,
То оттолкнёт, то нежно подольстится…
И, лицемерно разыграв ханжу,
С дурашливою Музою дружу.
Андрюха и в искусстве был упорным.
Натягивая нос профессорам,
Подчас казался чистоплюем нам,
И даже проявлял зазнайство, гонор,
Нередко спорил, надрываясь горлом,
Придирчив – до наивности – к словам…
Для Музы человек такой – обуза,
Но от него не уходила Муза.
3
Учась пониже курсом, чем Андрей,
Я подражать ему пытался даже.
Хотя мой колорит повеселей,
Трагическая боль его пейзажей
Аукалась лиричностью моей…
Весной на институтском вернисаже
Он выставился: «Просека. Этюд»,
Где ощущалось, сколь порубщик лют.
Не мастерство, а нравственная сила
Распорядилась этим полотном;
Нет, роща не кричала – голосила,
Расчерчена суровым топором.
Валялись раскоряченные пилы —
Оружие насилья – под кустом,
И чёрные берёзы догнивали,
И в жутком страхе разбегались дали.
Он был не понят. Говорили все,
Что замысел и опыт неудачен,
Рисунком – угловат, по цвету – мрачен,
Да и берёзкам отказал в красе…
А мой хвалили: «Васильки в овсе».
Я первый год учился. Только начал.
Однако, поле расцветив искусно,
Вложил в работу простенькое чувство.
Мясницкий усмотрел во мне талант,
Любовь к природе. Старцы пожурили,
Поскольку третий план был слабоват.
Зато на первом – сухость, нежность пыли,
Колосьев, чуть примятых, аромат…
Профессора такую чушь любили,
Эффекты в стиле импрессионистов,
Чей путь в искусстве светел и неистов.
Андрей споткнулся именно тогда.
Мальков, академическая туша,
Внушал ему, Андрей его не слушал,
Уставившись в окно, на провода…
Мальков – аж покраснел! Малькову – душно!
Потребовалась ректору вода!
На кресло повалился, багровея…
А я – в буфет, и этим спас Андрея.
Но вправду ли новатор был Мане?
Свет раздраконил?.. Велика ли степень
Новаторства в подобной новизне,
Поскольку веком прежде Джон Констебль
Полдневный зной разлил в голубизне;
Фамилии его основа – стебель,
И корень этот разумею так:
Родился пейзажистом – верный знак.
Вы помните?.. Журчащая река.
Июльский день. По лугу свет разбросан.
Прониклись ожиданьем облака,
Вода чудесным серебрится плёсом,
Миг заступил бессчётные века
Ответом – прошлому, грядущему – вопросом…
Большой пейзаж с телегою для сена
Взят на обложку мной – блестит отменно.
4
Кого ведёт единственно любовь,
Кто с ней одною состоит в совете,
К тому приветлив человек любой,
Того ласкает присмиревший ветер.
Но кто, о лучшем грезя, лезет в бой,
Такому счастья нет на этом свете,
Поскольку он всему, что в мире есть,
Свою мечту согласен предпочесть.
В быту, таланте, творчестве и споре —
Андрей был неизменно одинок,
И лишь со мной в случайном разговоре,
Нет, не открыться – высказаться мог.
Так, смалывая камушки в песок,
От века собеседовало море
С береговою линией своей,
Глубин не открывая перед ней.
Он редко разговаривал без смеха,
Расцвеченная шутками канва
Как бы снижала мысль – слова, слова! —
Серьёзное смотрелось как потеха.
Я в глубину его кричал!.. Едва
Мне отвечало собственное эхо…
Без отзвука с неведомой версты —
Как бездну отличить от пустоты?
Но я, как даровитейшая бездарь,
Непобедимо верил, что Андрей
Отнюдь не пуст. Тем более что «бездна»
Для вящей убеждённости моей
То выбросит медузу – интересно,
То нечто – поизящней, почудней,
Что, поместившись целиком в стакане,
Причастно, может быть, глубинной тайне.
Я иногда вышучивал его,
Андрей тогда смотрелся сиротливо
И уходил, как море – в час отлива.
Ещё со мной, но – где-то далеко.
Так уходил из жизни Жан Виго;
Взъерошенного непризнанья грива
Звенит о тех, кто при избытке сил
Под солнцем место славе уступил…
Искусство – вроде чудака Прокруста:
Едва измыслит некий идеал,
Как под сурдинку пыточного хруста
Всех усреднит – кто рослый или мал.
Хотя в ином юнце бушуют чувства,
Какие свод небесный не вмещал,
И громоздит на фресках груды плоти,
Как потрясавший мир – Буонарроти.
Но мне милей скромняга Рафаэль;
Он в смуте против Бога не замешан,
Перед прекрасным сам благоговел,
Его рисунок – гармоничен, взвешен.
Друзей в избытке и врагов имел,
Любимец Муз, а также смертных женщин.
И, помнится, не прекословил зря
Ни Папе, ни вельможам короля.
Творец «Мадонны» – нежность и веселье,
Творец «Давида» – глыбист и суров,
Один кутил, другой узнал похмелье,
Один скрывал, другой срывал покров…
Что выше: Богородицы любовь,
Державный гнев пророка Моисея?
Кто нам нужнее – мать или отец?..
До истины добрались наконец!
5
Дублёнки, шапки – в угол… Мастерская!
Свет верхний – что теплица под стеклом.
Буржуйку прокалили угольком —
Черна, помятый бок, труба кривая…
Григорьев, табуретку предлагая,
Хромую ножку вправил кулаком.
И, целомудренно раздев картину,
Вприглядку отступил на середину.
«Не правда ли, темно и цвет расплывчат?»
– Расплывчат цвет? Юродствуешь, подлец!
Цвет хлёсткий, бьющий – вроде зуботычин;
И снег, под коим – каждому конец…
И – просветленье… Ты, Андрюха, спец!
Ты – гений! Ты!..
«Лесть очевидна. Вычтем.
Я всё-таки порежу этот холст,
Когда в сугробах видится погост.
Поскольку мне обратного хотелось:
Декабрь. Унынье. На исходе год.
Холмов округлость и оцепенелость.
Но под покровом созревает плод.
Покой трусливый – созревает смелость
Рокочущих, неудержимых вод.
Как роженица, тишина томится,
Чтоб новой, лучшей жизнью разродиться».
– Твой замысел, действительно, хорош;
Да и тебе созвучно ожиданье
И сил, до срока скрытых, клокотанье…
Но можно ли такое – и под нож?
«Я своего не выполнил заданья…»
– Андрюха! Ну прошу тебя – не трожь!
Тут чувствуется всё же вдохновенье…
«Не вдохновенье, друг, а неуменье».
– Вот глупости!.. Ты – мастер, а другим
И помышлять заказано об этом.
Ты можешь на холсте исполнить гимн,
И станет стыдно неучам-поэтам.
Умеешь город написать сквозь дым,
Бутыль чернил наполнить чёрным светом…
Ты в двадцать лет писал, как академик!
«А в тридцать – ни заказов нет, ни денег…»
– Тебе занять?
«Не трудно?.. Так займи!»
– Смешно сказать, но я теперь в фаворе.
Пейзаж купили… тот… «Конец зимы»:
Ручей под снегом, вяз на косогоре…
Тут, кажется, четыреста… Возьми!
«Отдам не скоро…»
– Что болтать о вздоре?
Бездарностям сопутствует успех;
Вот почему твой друг счастливей всех!
«Елена как?»
– Она к тебе приедет.
Сказала – через месяц…
«Подождём…»
– Женись на ней!
«Но счастья нет на свете…»
– Так Пушкин говорил, а мы найдём!
«Я – не ищу…»
– А у меня в предмете.
Причём не в одиночку, а вдвоём
С любимою…
«Зато, пока ты ищешь,
Их было, вероятно, больше тыщи?..»
6
Как цедры глянцевитая спираль
Сияет на фламандском натюрморте,
Так лес, где паутину собирал,
Просвечен весь и до весны в ремонте.
Противиться не в силах комарью,
Жиреющему от невинной крови,
Из термоса китайского налью
Заваренный в Москве бразильский кофе.
По брёвнышку не перейти ручья.
Напрасно гнёздам перепись устроил
И древнего урочища устои
Топчу напрасно сапогами я…
Не высмотрев сюжет, вернусь в деревню,
Где за щекой у скотницы орех,
А конюх объясняет бабьей ленью
Чревоугодье и содомский грех.
Там, в камышах озёрной пасторали,
Хозяйки и посконное своё
На длинных бельевых мостках стирали
И за беседой вряд ли забывали
Перемывать соседское бельё.
Всё на виду: обновки и обноски.
Молодки тёрли преусердно так,
Что под обмылком проступали доски
Сквозь мокрый ситец платьев и рубах.
Переполощут горький срам покуда,
На руку деревянно опершись,
Глядишь, помолвка сладится не худо,
Пьянчугу разбранят, замесят жизнь.
И это всё, не разгибая спины,
И это всё, в подолы пряча взгляд:
Обмоют мёртвых, справят именины,
Семью накормят, вырастят ребят.
А мужики, раскуривая трубки
(Все прочие занятья – ерунда),
Косятся на подоткнутые юбки
И баб чихвостят – нету, мол, стыда!
И рассуждают: какова погода,
Каков укос, когда нальётся сад,
Кому и где какая вышла льгота.
Затянутся и снова глаз косят.
А между тем почтенный горожанин,
Природы обстоятельный должник,
До ветру за овраг бежит в пижаме,
Не уяснив – где баня, где нужник?
Забавен мужикам столичный норов.
Неприбранный оглядывая край,
Затянутся, вздохнут:
«Отъелся боров, —
И крикнут вслед: Порты не потеряй!»
Вторая глава
1
Провинция не лишена достоинств.
Стереотип: природа, тишина…
И можно, ни о чём не беспокоясь,
Предаться вдохновению сполна,
Начать картину или кончить повесть;
За что ни взяться – будет глубина.
Деревня – рай для всякого поэта;
Похожие книги
