Север предусмотрел все. Он предвидел, что разъяренные преторианцы могут попытаться вернуться в свой лагерь и снова вооружиться. Поэтому приказал занять лагерь отборными войсками, которые вошли туда, как только преторианцы покинули его, лишив их этой возможности, если бы они осмелились на такую попытку.
После этого акта справедливости, одновременно политического расчета, Север вступил в Рим с такой пышностью, которая должна была вселять ужас. Правда, у городских ворот он снял воинские доспехи, сошел с коня, облачился в тогу и пошел пешком. Но его армия сопровождала его в боевом порядке, с развернутыми знаменами, словно они входили в город, взятый силой. Дион, бывший очевидцем, утверждает, что никогда не видел более великолепного зрелища. Улицы были роскошно украшены и усыпаны цветами; повсюду горели огни, курились благовония; граждане в белых одеждах наполняли воздух радостными криками и молитвами за нового императора; армия шла в идеальном порядке, неся перевернутые знамена, отнятые у преторианцев. Сенаторы в парадных одеждах окружали принцепса; со всех сторон бесчисленные толпы жадно взирали на него. Его показывали друг другу, разглядывали, не изменила ли удача его поведению и осанке; восхищались его энергией, благородной уверенностью и невероятной удачей, позволившей ему совершить столь великие дела, не обнажив меча. Все это, без сомнения, представляло собой блистательное зрелище. Но шестьдесят тысяч солдат – а армия Севера насчитывала не меньше – были страшными гостями: они брали без платы все, что им приглянулось, а при малейшем сопротивлении грозили разграбить город.
Септимий Север в таком сопровождении поднялся на Капитолий, посетил несколько других храмов и наконец прибыл, чтобы занять императорский дворец. Солдаты разместились в храмах, портиках, особенно вокруг квартала, где жил император.
На следующий день Север явился в сенат, окруженный не только своей стражей, но и свитой вооруженных друзей, которых он привел с собой. Его речь, однако, не носила следов этого устрашающего антуража. Он изложил мотивы, которые, по его словам, побудили его взять на себя заботу об империи, ссылаясь на желание отомстить за Пертинакса и необходимость обезопасить себя от убийц, подосланных Дидием. Он представил свой план правления в самых лестных выражениях, пообещав во всем советоваться с сенатом и вернуться к аристократической форме правления. Марк Аврелий должен был стать его образцом, и он намеревался возродить не только имя, но и мудрое, скромное правление Пертинакса. Особенно он подчеркнул свое отвращение к произвольным и тираническим приговорам. Он заявил, что не станет слушать доносчиков и даже будет их наказывать. Он поклялся уважать жизнь сенаторов; и как будто желая связать себе руки в столь важном вопросе, он добился (по требованию Юлия Соло, о котором уже упоминалось) принятия постановления, согласно которому император не имел права казнить сенатора без согласия сената. В постановлении также говорилось, что в случае нарушения и император, и те, кто исполнил его приказ, будут объявлены врагами государства вместе со своими детьми.
Это было слишком красиво, чтобы в это поверить. Поэтому Геродиан замечает, что старшие сенаторы и те, кто давно знал Севера, не доверяли его прекрасным обещаниям, зная, насколько он был скрытен, коварен и искусен в том, чтобы в каждом случае надевать маску, наиболее соответствующую его интересам. И события подтвердили их опасения. Ни один император не казнил больше сенаторов, чем Север; в частности, тот самый Юлий Соло, который помог ему добиться столь благоприятного для безопасности сенаторов постановления, был убит по его приказу.
