История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли (сборник) - страница 29

В последний момент перед отъездом друзей в Лондон им передали, что университетские власти несколько смягчились: они дают Шелли и Хоггу время на сборы, не требуют немедленного отъезда и более того – если Шелли попросит разрешения у декана остаться на некоторый срок, то его просьба может быть удовлетворена. Но независимый юноша и не подумал подавать какие-либо петиции.

«…Атеизм кажется страшным чудовищем на расстоянии; но осмельтесь исследовать его, взгляните на его сторонников… он потеряет половину своих ужасов. Короче, отнеситесь к термину “атеизм” так же, как вы относитесь к термину “христианство”. Я обдумывал, и мой разум привел меня к данной теме как к концу моих исследований. Я никакой не аристократ и вообще не какой-либо “крат”. Однако достаточно долог будет тот период, когда человек сможет осмелиться жить в согласии с природой и разумом, а следовательно, и с добродетелью. Я твердо убежден, что подлежат разрушению два мощных барьера: религия и ее учреждения, государство и его учреждения…

…Я должен сомневаться в существовании какого-то бога, который, не умея управлять нашим почитанием с помощью любви, конечно же, не может требовать этого от добродетели с помощью террора. Религия создала только царство террора; ее прототип – монархия; аристократию можно рассматривать как символ ее подлинной сущности. Все это перемешано и вряд ли теперь можно отличить одно от другого…»[7]

Утром 26 марта 1811 года оба друга взобрались на верх почтовой кареты, следовавшей из Оксфорда в Лондон. Знакомые соборы, дома, вязы старинных аллей качнулись и поплыли назад. Уже выехав из города, друзья бросили последний взгляд на готические остроконечные башенки, порталы и шпили Оксфорда. Больше они не оглядывались.

Свободная студенческая жизнь, комната с грудами бумаг, книг и химическими приборами, распорядок, установленный на три года вперед – Шелли должен был закончить колледж только в 1814 году, – все это удалялось со скоростью 20 миль в час. И вот уже новая жизнь – большая и шумная, как сам Лондон, начала вырисовываться на горизонте. Шелли не ощущал ни горя, ни тревоги, ни радости, а только удивление. Ему было 18 лет, крылья, которые он растил для будущих полетов, еще не окрепли, но время лететь настало.

После нескольких часов томительного путешествия экипаж окунулся в ущелье лондонских улиц – в поток тряских почтовых грязных карет, щеголеватых лакированных колясок, бойко мчащихся кэбов, жмущихся к стенам домов пешеходов. Везде суета, спешка – близился полдень. Витрины лавок пестрели товарами, лавочники были облачены в сюртуки с белыми шейными платками. Праздный люд толпился у дверей кабачков, принимал участие в уличных перебранках, бездельники подпирали уличные фонари, с тупым безразличием взирая на всё движущееся, мелькающее, снующее. Было тепло, на солнце даже припекало. Не доезжая до Пикадилли, друзья вышли, и пообедав в ближайшем кафе, отправились к родственникам Шелли Гроувам, а потом к Медвину. Много лет спустя Медвин писал: «Я помню, как будто это произошло вчера, его стук в мою дверь. Кажется, я слышу и сейчас его надтреснутый со знакомым присвистом голос: “Медвин, разреши мне войти, меня исключили!”». Утром следующего дня Медвин отвез Шелли и Хогга на Поланд-стрит, в хорошо обставленную квартиру. «Мы должны остаться здесь, – воскликнул Перси, – остаться навсегда». Впоследствии, бесконечно перебираясь с места на место, Шелли так часто повторял эту фразу, что она стала любимой шуткой его друзей. Между тем Тимоти Шелли убеждал в письмах отца Томаса, мистера Джона Хогга, попытаться разлучить молодых людей; сына он просил немедленно вернуться в Филд-плейс, ввериться заботам отца и следовать его советам. Прежде всего, по мнению Тимоти Шелли, сын должен был обратиться к начальству университета и объявить о своем возвращении в лоно христианской церкви. Но Перси был непреклонен.