– Не, колбасу я не буду, – извиняется Горшеня, – потому как пост нынче. А вот сухариков да пирожков с капустой – это с превеликим удовольствием.
Пока Иван еду раскладывал, Горшеня расшнуровал ветхий кисет, насыпал в газетный квадратик табачку, соорудил самокрутку. А как стал её ко рту подносить, что-то замешкался – рот кривит, нос отводит.
– Странно, – говорит. – И курить вроде как не хочется.
– А ты и не кури, – говорит Иван и пирожок товарищу подаёт. – Чем горло задымлять, лучше пожуй вкусненького.
– И то верно, – говорит Горшеня, сам своему организму удивляясь.
Сложил он всё обратно в кисет, откусил пирожка кусок – вкусно! Иван колбасный круг обрабатывает, а сам такое лирическое замечание делает:
– Получается, друг Горшеня, я матушкин наказ не выполнил. Она мне велела сухомяткой не увлекаться, горячим, значит, не пренебрегать, а я, видишь ли, от горячего отказался, теперь сухпаёк жую. Правильно няня моя говорит: неслух. – Потом проглотил кусок и спрашивает приятеля с некоторой мальчишеской жалостью в голосе: – А ты, Горшеня, меня за то не презираешь, что я Кощея злобного сын?
– Вот дурень, – отзывается Горшеня.
Посидели молча, челюстями пожерновили.
– А это что у тебя? – спрашивает Горшеня, углядев в Ивановом скарбе кое-какие подробности.
– Да это так, ерунда, – отвечает Ваня, зардевшись. – Отец ополоумел, всучил мне в дорогу чепухи всякой колдовской.
Стал Иван те волшебные предметы своему дорожному товарищу демонстрировать. Вроде как с неохотой, но и с потаённым хвастовством. И клубок-колобок ему показал, и рожок-свистунок представил. Похвастал и гордо так голову держит: доволен, что удивил Горшеню. А того и правда подарки Кощеевы заинтересовали, обследовал он их придирчиво, в руках помусолил, на просвет проглядел и вывел о них своё учёное резюме:
– Ну, эти чудеса нам знакомы. На китайской в своё время много таких трофеев захватили. Ерундовина это, а не чудеса.
Иван покраснел, обескуражился.
– Да я и не хотел брать, – оправдывается поспешно, – только маманька уж больно разошлась: возьми да возьми! Сама, наверное, втихую в мешок-то и запрятала.
– Ну и молодец маманя твоя, – кивает Горшеня. – В походе всякая ерундовина пользой обернуться может. Походному человеку неизвестно заранее, в чём его нужда проявится. Верно? Так что запихивай, Иван, чудеса свои обратно в мешок, авось придёт и их время… А это что такое?
Иван семя Подлунника – третий отцовский презент – в жменю спрятал, от Горшениных глаз отвёл.
– Да это так, мелочь. Потом как-нибудь покажу.
– Потом так потом, – не возражает Горшеня. – Как говорится, потом – и суп с хвостом, и зуб с мостом. А только у меня, Иван, супротив твоих чудес своё чудо имеется, артельнативное. Ты небось такого отродясь в руках не держал.
Стал он в своём штопаном-перештопаном сидоре копаться.
– Такое, Ваня, чудо, что самому худо, – приговаривает. – Вот, смотри.
И вынимает на свет толстый фолиант в кожаном окладе; листы скукоженные, как сморчки.
– С виду – обыкновенная книга, – рассматривает Иван. – Таких у моих родителей в библиотеке целый шкап и ещё одна косая полочка.
– Таких, да не таких, – гнездится во мху Горшеня. – я ж говорю тебе: это чудесная книга. Не помню, Ваня, как зовут-то её… «Пролежни», что ли.
– Интересная?
– Нет, Ваня, совершенно неинтересная. Просто так – удивительная, не боле.
– Чего же в ней тогда удивительного, если она неинтересная? – не понимает Иван.
