– Зоя, как же дитятко потешить? Сказочек не знаю, мне некому в младости рассказывать было, работа утягивала. Читать тоже не обучена, сама знаешь. Пока ты меня не выучила подпись свою выводить, всё крестик на документах рисовала. Помнишь? Дальше наука не пошла нам впрок, у обеих терпения не хватило. Вон книжки покупаешь дочке, сама читаешь редко, а бабка только по картинкам что-то придумать может. Хорошо, девчонка у нас смекалистая родилась, наперёд написанное знает, злится очень, коли ошибусь ненароком. Мне вспоминать трудно, как я в прошлый раз рассказывала! О себе же всегда правильно выходит, да и у Лёки интерес не пропадает, мои истории готова слушать бесконечно.
– Ладно! Делай как знаешь, у меня вода стынет! Пойду. Белья набралось достаточно, успеть до ночи надо.
Мать вышла. Малышка терпеливо вслушивалась в перебранку взрослых: так повторялось из раза в раз и одинаково заканчивалось – ещё один субботний ритуал.
– Погодь, милая! Лакомство тебе припасла! Сейчас сыщу!
Бабушка тяжело встала, лукаво улыбаясь внучке, побрела к серванту, вытащила из самого дальнего уголка мятый бумажный кулёчек, прихватив чугунный утюг, вернулась к кровати. На сухонькую ладонь старухи выкатились с десяток орешков лещины. Пристроившись сбоку у стола, женщина принялась тяжёлым утюгом колоть твёрдые коричневые скорлупки, освобождая ядрышки, впихивала их в открывающийся детский ротик.
– Знаю, малышка, любишь орешки! Матери не говори, что утюг брали, – всегда ворчит, мол, вещь портим. А что с ним будет-то? Чугун, он и есть чугун. Оботрём потом, когда придёт время, поставим на печь, накалим, гладить начнём, не заметит никто ничего, будто не использовали не по назначению, а молоток сейчас не отыщешь, поздно уже. Орешки-то хорошо пережёвывай, да глотай не спеша! Зубки у моей крошки, как у белочки: мелкие, острые, беленькие, – приговаривала старуха.
Покончив с угощением, морщинистые руки собрали шелуху, вынесли на кухню, убрали утюг, пригнули головёнку внучки к подушке.
– Ба! О дедушке расскажи! Тебе нравится вспоминать, и мне любо.
Старая женщина грустно улыбнулась:
– Ах, лисичка моя! Ну хорошо, слушай! Деда твой работал счетоводом, сильно грамотным слыл, сейчас это по-другому называется. Мы ютились здесь.
– Нет! – перебила девчушка. – Бабуля, с самого начала хочу, когда далеко жили! С самого раннего-раннего начала!
– Уговорила! Давай сызнова попробуем…
– Деревенька моя Весёлками называлась, город Тамбов. Туда селяне ездили картошкой торговать по осени, обновы прикупить. Мне восемь годков минуло, матушка занемогла, угасла быстро, месяца не прошло. Батюшка остался один со мной да младшей сестрёнкой Акулинкой, той только четыре года исполнилось. Отец, как жену схоронил, запил с горя по-чёрному, без любимой жизнь стала не в радость.
– Твоя мама красивой была! Правда ведь, бабуль?
– Сама-то не очень помню, давно всё случилось, меня маленькой с ней смерть разлучила, у папки спрашивать не решалась. Люди на деревне поговаривали, мол, мамка моя красоткой слыла, а я в неё уродилась ликом, фигурой тоже. Пьёт, значит, папка наш, мы голодаем. Соседи не оставили в беде, захаживали, из милости кто хлебцем, кто молочком одаривал, батьку принялись стращать, уговаривать:
– Егор! Деток загубишь. Прекращай горевать. Сам не справишься. Бери в дом новую хозяйку, детям мамка нужна!
Молодок сватали, приводили то одну, то другую ему на поглядки. Не хотел отец ни на кого смотреть, сердце о покойнице тосковало.
