Сыромятев вернулся к себе в вагон, присел за столик.
«Товарищ Спиридонов, – писал он, – сейчас легионерами в Кеми убито трое из местного Совета. Завтра будет расстрелян крановый машинист Соболь. Трупы я передаю населению. Приказа о расстреле чекистов (твоих и комлевских) на руках еще не имею. Разоружив, отпускаю их, вместе с семьями, пешком по шпалам. Если можешь, вышли навстречу им вагоны. Англичане, как видно, еще не решились окончательно рвать с Москвою и флагов здесь ваших не снимают, а Локкарт еще представляет Англию. Если же хочешь повидаться в последний раз, то давай где-нибудь на пустом разъезде встретимся. Со мною еще не кончено.
П-к С.».
В купе к полковнику вошел Торнхилл (тоже полковник).
Теперь два полковника – русский и британский.
– Идет эшелон, – сказал Торнхилл обеспокоенно. – Кажется, это эшелон с частью отряда Спиридонова, и он уже близко, на подходе к Кеми, просит освободить пути… Вы разве не слышите?
Сыромятев прислушался к мощному реву локомотива, бегущего из окраинных тундр к Петрозаводску.
– Полковник, – сказал он Торнхиллу. – Я не хотел бы сейчас встречаться с этими людьми. Разоружите их своими силами.
…Среди арестованных Спиридонова не оказалось. Красноармейцев прогнали по шпалам мимо, и Сыромятев открыл окно.
– Эй, рыжий! – позвал он одного. – Передай товарищу Спиридонову. Башкой ответишь! Лично ему в руки! Больше никому!
Торнхилл вернулся в вагон:
– Женщины, жившие с большевиками, с разъезда ушли. Я не стал их удерживать: это дело личное. Теперь надо ждать реакции Москвы на наши действия… Может, выпьем, полковник?
Они выпили.
– В ближайшие дни, – ответил Сыромятев, разворачивая на коленях у себя газету с бутербродами, – все неясное определится. Или – или! Как вы думаете?
– Налейте еще, – попросил Торнхилл. – Я отвратительно чувствую себя в этих краях. Вот уже третий месяц не могу заснуть. Просыпаюсь среди ночи – прямо в глаза лупит солнце. Да еще какое солнце! Когда будет тьма?
– Скоро, – ответил Сыромятев. – Прошу, полковник.
– Благодарю, полковник.
И они – чокнулись.
***
Был уже поздний час, но в британском консульстве лампы не зажигали. Уилки сидел у себя на постели, пил виски и заводил граммофон с русскими пластинками. Особенно ему нравился Юрий Морфесси, – пластинка кружилась, и лицо красавца Морфесси, изображенное на этикетке, расплывалось, как в карусели.
Вернись, я все прощу – упреки, подозренья.
Мучительную боль невыплаканных слез,
Укор речей твоих, безумные мученья,
Позор и стыд твоих угроз…
Дверь тихо отворилась, и вошел бледный Юрьев. Остался на пороге, не вынимая рук из карманов, и по тому, как обвисли полы его короткого пальто, Уилки определил: «В левом – браунинг, в правом – кольт».
– Погоди, – сказал ему Уилки. – Очень хорошая песня.
Мы так недавно, так нелепо разошлись.
Но я был твой, а ты была моею.
О, дай мне снова жизнь —
вернись!
Пластинка, шипя, запрыгала по кругу. Уилки снял мембрану.
Налил себе виски, взбудоражив спиртное газом из сифона.
– А хорошо поет, верно? – спросил равнодушно.
– Мне нужно видеть консула Холла, – мрачно ответил Юрьев.
– Консул спит. Зачем тебе?
Юрьев шагнул на середину комнаты:
– Звегинцеву – дали? Басалаго – дали? А мне – кукиш?
Уилки ответил ему – совсем о другом:
– Мы очень много пьем здесь. Хорошо ли это, Юрьев?
Юрьев молчал.
– Я думаю, – продолжал Уилки, – что это, наверное, очень плохо… Кстати, ты хочешь выпить?
