– Это ещё кто? – спросил Малко отца.
Воеслав засопел и грузно двинулся обратно на кленовое своё ложе. День обещал быть трудным, надо поберечь силы. Опустив зад на звериные меха, он перевёл дыхание и крикнул челядина. Отрок явился с кувшином медовухи.
– Ты, – сказал князь, наливая себе в чарку, – и ты. Сюда садись.
Свенельд и Малко послушно сели на скамью, вполоборота друг к другу. Хельга шла за руку с княжичем.
– Этого норманна я слышал. Теперь тебя хочу слушать, – сказал Воеслав сыну.
– Боги запутали гостям нашим тропы, да чуры сюда привели, – сказал Малко оживлённо, – чтобы полюбились мы друг другу – я, да она. Сам, батька, говоришь, что пора тебе от старшего сына внука, а мне – наследника. То есть, ежели…
Малко смутился.
– Позволь молвить, – обратился Свенельд.
– Знаю, – сказал князь, – знаю, что скажешь.
Он грохнул чаркой.
– Обещана не была, а насильно взяли! – заступился Малко.
Свенельд не пошевельнулся. Щенок лает, конь идёт.
– Дело не в обещании, – сказал Свенельд. – А в том, что ты…
Он выдержал паузу, во время которой старик князь начал сопеть, как вепрь.
– …что ты пролил кровь своего гостя и первого дружинника Ингвара. Господин Великий Киев с твоего веления останется и без воеводы, и без жены. Веселья вам Купала обещает, чую, – сверкнули его зубы.
– Ну вот что, – рыкнул Воеслав, – устроим суд, там решим. Ты про стрелу мне не поверил, ладно – обижаться не стану. Понимаю, что досадуешь. А с досады всё кривдой кажется. А ещё больше досадуешь, что пленницу свою не охранил, она и сбежала. Опять же, в том вины нашей нет. Один ты кругом. У нас говорят, сбежавший раб, что рыба – дважды на один крючок не сядет.
– В чём же суд твой будет? – спросил Свенельд.
– Постари рассудим. Уж коли вас сюда чуры привели, им и доверимся. Водой, да огнём проверим. Не выдержишь – значит, порча на вас. Выдержишь, забирай её себе, да за рану воину твоему бери трёх витязей моих в вечную службу. Идёт?
– Идёт, – сказал Свенельд.
– И тебе то же следует, – сказал князь сыну.
Желваки заходили на бледном лице. Румянец окрасил его сиренью, выбелил шрам на подбородке. Малко знал, что огнём и водой судят ровно, что под пытки кладут…
***
Народу у берега Ужа собралось немногим больше двух десятков. Остальные или отсыпались после ночи Семика, или готовились ко второму ночному бдению – торжеству Лады. А всего их было три – завтра в полнолуние, русалки закроют лаз в навий мир.
Но те, кто пришёл, не пожалели – зрелище суда было одним из самых захватывающих. После грибных видений и горящих заживо человеческих жертв Сварогу, конечно.
Прыгуны и дудочники созывали к реке на гульбище. Княжий тиун Владимирко зычным гласом вещал:
– Правоту да срамоту спутали! Приходи, народ, распутывать станем. Нести уголь, идти во хляби. Кто выдержит, тот выпутает.
– А стряслось-то что? – кликала баба в праздничном очелье, увешанном луницами, с коробочкой-оберегом на шее. Натёртые свеклою щёки лоснились на солнце. Довольные дети вереницей шли за ней и лизали варёные в телячьих костях яблоки.
– Стряслось у княжича. Крамола ходит, да порча. С чьей стороны пришла – выясним. Гости наши киевские по одну сторону, княжич – по другую.
– С Киевом вязаться судом? – удивлялся мужик, почёсывая тощие от долгой зимы рёбра. – Ничего доброго. У кого сила, у того и правда.
– Э, нет! – возражал старый мохнатый воин. – Они там и ромейского бога пустили, капища ему строят, и варяжских посадников в ближние грады сажают. Всему миру служат. Разве в этом правда?
