А вокруг месяц травень рвался из почек и земляного жира, влажно душился пыльцой и смолами. В липком молоке трав гудели шмели, и золотые венчики пока безлистых клёнов проплывали над головой всадницы. Дышалось мёдом и было легко. Хельга понимала, что это дурман вина, но в нём было проще принять судьбу.
Асмунд ехал позади и через одного всадника, но ухо вострил хорошо. Он слышал её слова, сказанные Свенельду. Про престол и будущего мужа. Это злило его безмерно.
По глазам ударила лента реки, отразившая солнце. Вот он зажимает Хельге рот, а то и просто бьёт в темя древком, тащит к откосу, мыски маленьких ножек чертят по песку две кривых. Вот она падает в воду, и течение жизни оканчивается течением реки. Позорная страница смыта с летописей Киева.
Но наступил вечер, ей поставили отдельный шатёр, а Свенельд сам лёг у входа, подложив под голову конский потник. Асмунду было не войти. Он ворочался на ворохе лапника всю ночь, под утро распалился и выплеснул страсть на землю. Всё ему мерещились в полудрёме голые бабы в соболиной шерсти. Как блестящие волоски сплетаются с чёрными кучерявыми, а белые бёрда разводятся и сладко жмутся со стоном.
– Ты чего на неё поглядываешь? – спросил у него Свенельд, когда днём они остановили лошадей на водопой. – Полюбилась?
В ненавидящем взгляде Асмунда, каким он одаривал Хельгу, не было и капли любви.
– Сам всё знаешь. Олег не для того Киеву славу стяжал, чтобы Рюриков сынок её лесной бабе променял.
– А, – усмехнулся Свенельд, оглаживая дрожащую кожу коня, – трепещешь, что союз у Киева с оборванцами? Так кто ж Ингвару запретит двух жён иметь или трёх? Ну, прихоть такая – найти именно эту. Чего ж теперь? Побалуется с ней, да и плюнет. Тут мы ему ромеянку привезем из Царьграда.
Асмунд посмотрел на Хельгу – та плавала в реке прямо в рубахе, под присмотром дружинников. Лихо и быстро, как иной воин.
– Да такая вторую жену в свой дом не пустит. А если и пустит, сгноит быстро.
– То не наше уже дело.
– Увидишь, – мрачнел Асмунд, – она ещё всех нас печенегам продаст.
***
Ночь становилась короче и теплее. Душные деревья сладко потели, соловьи заливались на закатах, и купол птичьего пения оглушал на зорьке.
Они шли густыми лесами, где всё реже встречались ясные холмы и поля, а больше – речные топи, глушь и медвежьи тропы.
– Земля древлян, – заметил Свенельд. – Колчаны не закрывать. Тетиву не снимать.
Сам он держал меч поперёк седла без ножен. В любой момент готов был к атаке людоедов. Так в Киеве прозвали местный люд. Живущие в деревьях, пьющие кровь вепрей с младенчества – древляне. Неукротимые, но дикие и пугливые до странствий, сидели они по своим норам, молились корню и змее.
Так думали в Киеве.
Трижды они видели нанизанный на кол череп лося. Вокруг кольцами выложенные камни и сломанные стрелы. Сухие деревья местами были обтёсаны в форме детородных удов или баб с грубыми личинами и грудями до земли.
На одной из прогалин нашли ещё тёплое кострище. Вокруг на нежной траве бурые кольца крови. Здесь жрали жертву. Чаща пропиталась волшбой, сырой воздух дрожал чуть уловимо.
– Ап! – кликнул передний всадник.
Свенельд и ещё трое тут же окружили лошадь Хельги. Стянули с плеч луки. Передние похватали мечи.
– Бабы! – заметил гридень. – Бабы стоят.
Вновь тронули лошадей. Гридни из славян осенили себя громовым колесом. Варяги шепнули имя Одина. Не опуская оружия, выехали на поляну.
