Впрочем, все окончилось не так плохо, как начиналось.
Я с удовольствием перечитал все журнальные подшивки, сделал пару сообщений, а Соляная Кислота поставила мне за них пятерки. Потом она заболела, а четверть окончилась. В конце концов, после долгих каникул я превратился в обыкновенного ученика. Почитывал на уроках "Молоток", списывал сам и давал списывать другим, но географичка смотрела на это сквозь пальцы.
Что же касается доктора Дагмарова, то, сделав над собой героическое усилие, он еще раза два пришел в школу, переполошив весь наш курятник и оставив романтическую память в сердце Натальи Семеновны, которой оказалось от роду двадцать шесть лет и три месяца.
Зато мы оба вдоволь наорались и настучались ногами, сидя перед ящиком, каждый раз доводя отца до приступа мигрени. Впрочем, отдавая дань его благородству, нужно сказать, что он не навязывал нам своей симпатии к "Детройту" и стоически ждал окончания чемпионата.
В ту зиму погоду просто-таки лихорадило. Пару дней держался легкий мороз, падал снег, потом неделю стояла весенняя теплынь с лужами на дорогах и частой капелью с крыш. Так, попеременно одерживая верх друг над другом, мороз и оттепель боролись весь декабрь и январь.
Прошлогодние сапоги мои не то, чтобы стали дырявыми, а как-то поизносились и оттого легко промокали. Тем более что мы с Борькой по пути из школы обычно гнали ногами перед собой все, что напоминало хоккейную шайбу. Ну и, конечно, луж не обходили.
Обнаружив, что я постоянно хожу в мокрой обуви, и не найдя в ней видимых изъянов, отец велел мне вытирать сапоги тряпкой и сушить их недалеко от батареи. Но я постоянно забывал об этом, и к приходу отца сапоги обычно плавали под вешалкой в лужице грязной воды. В зависимости от настроения папа или относил их сушиться, ни слова не говоря, либо вызывал меня в прихожую и указывал на сапоги, как на провинившихся щенков. Ни в том, ни в другом случае они не успевали полностью высохнуть до утра, потому что отец задерживался у себя в институте допоздна.
Наконец отцу это надоело, и он купил специальную сушилку обуви. Это был четырехугольный ящик с гофрированными трубками, похожими на слоновий хобот. Работая, ящик симпатично ворчал, а из трубок дул теплый ветер.
Почти целую неделю я таскал ворчуну сапоги для сушки. А один раз даже попробовал высушить им волосы. Потом это занятие мне надоело, и папа, передохнув, заступил на привычную вахту. Но на этот раз его терпение лопнуло очень быстро. Дня через три он грозным тоном вызвал меня в прихожую. Мои сапоги, зажатые в его железных пальцах, как в тисках, казались жалкими и беспомощными зверьками. В дополнение к этому они беззвучно плакали редкими грязными слезами из растаявшего снега.
– Все! – жестко сказал отец. – Завтра же они отправятся на помойку, а тебе я куплю боты.
После этого он швырнул сапоги на пол и исчез в направлении кабинета.
Я еще немного постоял, глядя на пол, как завороженный, потому что вместо сапог видел двух беззащитных существ, обреченных из-за меня на неминуемую гибель среди картофельной кожуры и бумажных обрывков. Опомнившись, я схватил их в охапку и бросился к сушилке.
Весь оставшийся вечер и еще полночи я думал, что же это за обувь такая – БОТЫ! Если не промокает, то значит из резины, но тогда почему бы ни сказать: "Куплю резиновые сапоги".
Боты… Боты… Я перебрал все книги на своих полках, потому что где-то с этим словом встречался. И, как назло, Стойко после дежурства не появился, спросить было не у кого.
