– Даг.
– Всегда?
– Нет.
– А как еще?
– По-разному. Но я не откликался.
– А тебя, па?
– Ну, не знаю… В младших классах по имени, а потом – "Князь".
– Почему?
– Фамилия такая. Князь Трубецкой, "князь Мещерский".
– А "Рич" – это из-за меня?
Я знал, как это случилось, но сейчас мне захотелось услышать обо всем от отца.
– Из-за тебя, поросенка. Когда нам телефон поставили, то в первые дни ты мчался во весь опор и сам снимал трубку. Я не прислушивался, о чем ты там болтаешь. Потом на кафедре то один, то другой вдруг обращаются ко мне "Ричард", "Ричард"… Ну и извиняются, конечно, а я ничего не пойму. Наконец, рассказал Стояну. Он расхохотался, а потом притащил тебя и говорит:
– Вот автор. Его благодари, ему и кланяйся.
Тут выяснилось, что "Роман Ильич" тебе было не выговорить, ты и отвечал "Рич", Рич". Так и приклеилось. Кстати, тогда же ты окрестил себя Юликом, и до тех пор, пока сам не научился "р" выговаривать только на Юлика и откликался. Так-то, Юрий Романович, а теперь ложись спать.
Слегка расслабленный, Стойко балансировал на задних ножках стула, благодушно улыбаясь.
Я вымыл свой стакан, чмокнул отца в щеку, обнял Стояна за шею и удалился. А когда уже тянулся к выключателю, услышал шаги доктора Дагмарова.
– Вот что, старик, – сказал он, стоя в дверях. – Если не захочешь, она не прилипнет.
– Кто? – торопливо сказал я, сбивая его со следа.
– Кличка. Ведь это все о ней?
Через несколько дней у меня появились крепкие ботинки на меху с высокой шнуровкой и на толстой подошве. А про боты Алиска забыла.
Все!
Борька заболел на третий день после своего дня рождения. Можно сказать, подложил нам свинью перед весенними каникулами, потому что за ним сразу же заболели Гарик, Левка и я.
Я редко болел с высокой температурой и теперь переносил ее тяжело, все время был в каком-то дурмане. Иногда мне казалось, что я весь ужасно распухший и громадный. А когда ко мне подходил отец и Стоян, я их почему-то путал.
В те часы, когда температура поднималась до сорока, у меня перед глазами появлялась деревянная игрушка: медведь и мужик били молотками по наковальне. И так они громко били! Я просил отца унести их, а он вместо этого вытирал меня чем-то противно мокрым.
И тут же его длинные узкие ладони превращались в смуглые крепкие
руки Стояна. Почему-то меня это мучило – путаница с руками.
Когда температура спала, я посмотрел на себя в зеркало и с отвращением увидел бледно-синюшного головастика с оттопыренными ушами.
Нездоровая терпимость Стояна сменилась к тому времени привычной язвительностью. Я стал именоваться "поросюком", "Мумми-свинкой", "милой Хавроньей". Наконец, не выдержав, я запустил в него подушкой, которая, к сожалению, из-за моей слабости до него не долетела. Стоян поднял ее и принес на вытянутых руках, обращаясь ко мне с подчеркнутой почтительностью:
– О, свирепый вепрь!
Что же касается отца, то он ухаживал за мной, как за младенцем.
Это вызвало у меня запоздалые муки совести по поводу нелегально
съеденной до болезни коробки неизвестно кем подаренных конфет.
Но, похоже, "свинка" все спишет.
На пятый день температура опустилась до тридцати семи с небольшим хвостиком и больше не поднималась. Днем я уснул, а когда проснулся, вся комната была залита теплым весенним солнцем.
По мохнатому ковру на стене бегали наперегонки солнечные зайчики. Меня вдруг охватило пронзительное чувство радости.
