– Подержи, браток, не в службу, а в дружбу, – попросил он, передавая мне большую коробку с тортом, а сам, стянув со своей руки туго облегающую кожаную перчатку, расстегнул весьма вместительный портфель и стал что-то искать в его внутреннем кармашке.
В портфеле я успел разглядеть бутылку шампанского, ананас, который я до этого видел только на картинках, и… яркие рубиновые розы в прозрачном целлофане.
Он извлёк из портфеля распечатанный конверт, взглянул на него и спросил: – Это улица Фестивальная?
– Да.
– А дом не девятнадцатый?
– Девятнадцатый. И квартира шестьдесят пятая здесь, – уже всё понимая, ответил я.
– А ты откуда знаешь, что мне в шестьдесят пятую? – хитровато улыбнувшись, спросил он.
– Интуиция, – ответил я. – Да и городок у нас совсем маааленький. Все всё про всех знают, – каким-то пустым, бесцветным, замороженным голосом едва выговорил я.
Он достал из яркой красивой пачки сигарету, щёлкнул зажигалкой с откидывающейся крышкой, глубоко затянулся, всё это время с любопытством разглядывая меня и как бы оценивая, сколько за меня можно взять или дать. (А может быть, просто не решаясь сразу войти в подъезд?)
Видимо, моя «цена» показалась ему не слишком высокой, и он, вздёрнув головой, отгоняя то ли сигаретный дым, то ли какие-то свои неспокойные мысли, спросил:
– А ты чего такой кислый? – он уже глядел вверх, на разноцветные яркие окна дома, а не на меня. – С девчонкой своей, что ли, поссорился?
Я ничего не ответил.
А он продолжил, разговаривая как бы уже с самим собой:
– Им, браток, как норовистым лошадям, шенкеля нужны и шпоры!.. Да ещё – быстрота и натиск!.. Тем более нынче… Ведь год-то какой настаёт? Что слева направо, что справа налево, если перевернуть, одно и то же получается. Две десятки! Такой год только раз в столетие бывает. И тут главное – промаху не дать – точно «в десятку» ударить!
Решительно отбросив в сугроб, где я только что лежал и где от меня осталась в снегу какая-то смешная, нелепая вмятина, едва начатую сигарету – она некоторое время ещё тлела, похожим на глаз волка в ночи, красноватым огоньком, – он взял у меня из рук коробку с тортом и, будто действительно всаживая шпоры в бока неведомой взмыленной лошади, шагнул к подъезду. Лицо у него в этот момент было очень решительное, даже злое, и потому – некрасивое.
Эта резкая перемена его внешности как-то более-менее примирила меня с действительностью и с самим собой.
…За то, что ты в моей судьбе,
Спасибо, снег, тебе… – продолжала петь Майя Кристалинская.
* * *
Штора в комнате на первом этаже распахнулась, блеснув в образовавшемся пространстве ярким светом и выхватив на мгновение нарядно одетых танцующих людей, краешек праздничного стола с белой скатертью, бутылками шампанского, фруктами и разнообразными закусками на нём.
В околооконном пространстве, за вновь задёрнутой шторой, как на сцене, обращённой в улицу, невидимые для тех, кто находился в комнате, остались двое. Молодой человек в очках (хотя тогда, в мои весьма юные годы, он мне таким уж молодым не казался, потому что ему было, наверное, лет двадцать пять) и девушка в длинных, выше локтя, белых атласных перчатках и в белоснежном, сильно приталенном и весьма смело декольтированном, платье. Таких красивых женщин и такой идеальной фигуры я, казалось, ещё никогда не видел даже в кино. Она будто сошла с обложки журнала мод уходящего года, но была, пожалуй, даже чуть старше парня. Скорбные складки в уголках её красиво очерченного, с почти по-детски пухлыми губами, рта выдавали это.
