Помню, как я танцевал с какой-то красивой женщиной «бальзаковского возраста» очень медленный танец и меня вдруг начало мутить от запаха её изысканных духов и губной помады.
Дотанцевали ли мы танец до конца – не помню… Точно знаю только, что значительную часть времени я простоял на мягком коврике, в ванной комнате, на коленях перед розовым унитазом, держась руками за его края и меня долго и нещадно, до икоты, до колик в животе, рвало, словно из меня выходила вся мерзость, накопленная мною не только за прошлый год, но и за всю мою предыдущую жизнь. И столько дряни, скопившейся во мне за столь короткую жизнь, я даже, честно говоря, и предположить не мог. Её, этой пакости, изрыгаемой из меня, я думаю, вполне могло бы хватить даже на очень долгую жизнь…
Потом, уже умытый и притихший, в огромной прихожей, куда меня, «как одноклассника дочери», вышла проводить мать Беты, где-то в углу среди вороха шуб и пальто я пытался её целовать, поражённый её свежестью и красотой: в шею, в щёку, в губы…
Не помню, правда, насколько успешными были мои попытки. А вот её разливистый смех над моим донжуанством помню отчётливо.
Домой я возвращался совершенно очищенный, в прямом и переносном смысле, по абсолютно пустынному, «мёртвому» городу, как-то странно и тускло освещённому первым январским утром уже следующего года…
«Вот и январь накатил, налетел, бешеный, как электричка», – с грустью подумал я.
По сквозным и тихим улицам, втыкающимся в городскую площадь с ёлкой посредине, ветер, тихо шурша ими, гнал прочь обёртки от конфет и конфетти, обрывки серпантинных цветных лент. И этот разноцветный «снег» из конфетти был совсем не грустным, а, напротив, каким-то очень озорным.
На площади валялись разорванные маски, бутылки из-под шампанского, раздавленные бумажные и пластиковые стаканчики… Разноцветный карнавальный мусор.
Безвременье, которое зелёными точками высвечивали на этой площади электронные часы, когда пробило полночь и на их тёмном табло светились только четыре зелёных нуля, кончилось…
Теперь они показывали: 09.11. А через мгновение – на том же месте: – 18°С.
Проходя мимо Бетиного дома, я взглянул на плотно зашторенное окно их «залы» и на окно на первом этаже, где я видел в прошлом году – десять часов назад – красивую девушку и её друга. На оконном стекле, чуть ниже форточки, где задремучились морозные причудливые леса, протаянное, видимо, дыханием или прикосновением тёплого пальца к ним, красовалось нарисованное сердце, пронзённое стрелой, и чуть пониже – буквы: «Я Т.Л.». А на подоконнике так и осталась стоять недопитая бутылка вина и два высоких стеклянных бокала.
Я грустно улыбнулся, потому что очень хорошо знал этот немудрёный шифр, поскольку сам не раз пользовался им. И – не далее как вчера, но… уже в прошлом году, я произнёс эти слова, но только полностью, ещё до нашей ссоры с Таней, когда помогал ей накрывать на стол и никого из наших друзей ещё не было. «Бета, я тебя люблю…»
Сейчас я произнёс иное.
– Всем общий привет! – сказал я не то воображаемой девушке с парнем с первого этажа, не то своим неизвестно где прикорнувшим – а может, и нет – в это время одноклассникам и низко поклонился, широко разведя в стороны руки, в одной из которых держал сейчас свою шапку. В это время я до противности реально ощутил себя действительно клоуном, стоящим в центре ярко освещённой арены, но всё-таки закончил, по инерции скорее:
