– Не доверяй своей швейной машине. Не надо слушать, что она тебе поет.
– Тсс, если мы каждый вечер будем так шуметь, нас сгонят с квартиры.
– Тебе кажется, что я жажду тебя удивить? Удивляет ли свет дневной? Или горихвостка, поющая в лесу спозаранку?
– Иди домой. А завтра заходи после работы.
– Я не могу уйти от тебя. Не хочу.
Она погладила его по голове:
– Увидимся завтра. Береги себя.
– Это тебе надо себя беречь.
Она или не услышала, что он сказал, или не поняла его слов. С печальной улыбкой она открыла дверь, а сама пошла в дом.
Лукас постоял под дверью, как собака, ждущая, чтобы ее впустили. Ему не нравилось быть похожим на собаку, и немного спустя он пошел прочь. Попавшаяся по пути крошечная женщина спросила: “Ну что, не напроказничал?” Он ответил, что все в порядке, ничего он не натворил. А ведь на самом деле натворил? Была миска и потраченные на нее деньги. Были и другие преступления.
Он пошел домой, потому что у него теперь были деньги (кое‐что еще оставалось), а отцу и матери нужно было есть. Он купил колбасы в мясной лавке и картошки у торговавшей на улице старушки.
В квартире все было как всегда. Мать спала за закрытой дверью. Отец сидел за столом, потому что было уже пора. Он прикладывался губами к машине и вбирал в легкие призрачную песню Саймона. – Привет, – сказал Лукас.
Его голос странно прозвучал в тишине комнаты – как громкий шелест сухих бобов в пустой кастрюле.
– Привет, – откликнулся отец.
Не изменился ли немного голос отца от того, что его легкие наполнялись Саймоном? Не исключено. Лукас не был в этом до конца уверен. Или, с Саймоном внутри, отец превращался в машину?
Лукас разогрел колбасу и сварил картошку. Дал поесть отцу, оставшееся отнес матери, которая спала – беспокойно, но спала. Он решил, что лучше ее не тревожить, и оставил еду на прикроватном столике, чтобы она могла поесть, проснувшись.
Когда отец доел, Лукас сказал:
– Отец, пора спать.
Отец кивнул, подышал, снова кивнул. Поднявшись, он прихватил с собой свою машину.
Лукас проводил отца до порога спальни. Мать что‐то бормотала во сне. Отец сказал:
– Она все бредит.
– Она спит. Для нее так лучше.
– Она не спит. Она бредит.
– Тсс. Ложись спать. Спокойной ночи, отец.
Отец растворился в темноте. Ножки машины проскребли дощатый пол следом за ним.
Я хотел бы передать ее невнятную речь об умерших
юношах и девушках,
А также о стариках, и старухах, и о младенцах,
только что оторванных от матерей.
Что, по‐вашему, сталось со стариками и юношами?
И во что обратились теперь дети и женщины?
Лукас прочитал эти строки, погасил лампу и уснул.
Ему снилось, что он в каком‐то зале, огромном и наполненном лязгом. Это была фабрика и не фабрика. В зале царила серебристая полутьма, совсем как на фабрике, но в нем не было ничего, кроме шума, оглушительного шума, не того, что производили машины, хотя и похожего. Лукас понимал, что машины исчезли, но вскоре вернутся на свои места, как стадо возвращается в хлев. Надо было подождать. Подождать, пока они вернутся. Он посмотрел вверх – что‐то велело ему посмотреть вверх – и увидел, что потолок усеян звездами. Там были Пегас, Орион, Плеяды. Он понимал, что эти звезды – тоже машины. И некуда было деться из этого мира, из этого зала. Звезды двигались механически, что‐то спускалось из зенита – тень на фоне ночного неба…
