Впервые я приехала к нему вместе с компанией Генри, затем, в конце мая, – с Корал Даути. Мне нравилось ездить к Гэтсби – по мосту, сквозь тепло заходящего солнца, чтобы нырнуть в упоительную прохладу за его воротами, – но были и другие занятия, которые нравились мне не меньше. Каждую неделю в «Сент-Риджис» проводили спиритические сеансы, в Сохо давал представление цирк гаргулий, и, конечно, вереница званых ужинов и суаре для тех, у кого имелись деньги и хотя бы чуточка обаяния, была нескончаемой. Тем летом занятий находилось множество, вдобавок я начала время от времени брать на себя светские обязанности тетушки Джастины. И вовсе она не слабеет, заявила она, но считает, что мне важно учиться справляться с обязанностями, прилагающимися к моему месту в ее мире. Разумеется, мы обе знали, что мое место в ее мире в лучшем случае неопределенно, и чем больше мне лет, тем более неопределенным оно становится, но она вела себя так, словно могла устранить все эти недоразумения силой своего характера и воли.
Я была занята, но Гэтсби закатил отличную вечеринку, где я могла посекретничать с кем-нибудь в укромном уголке, потягивая из своего бокала и слушая, как собеседник изливает мне душу.
В тот год я немного помешалась на секретах. Мне нравилось собирать их, и, хотя я редко их выдавала, все равно злорадствовала. Много лет отделяло меня от моей прежней, луисвиллской жизни, часть оставленных ею шрамов, затянувшись, помогла мне покрыться чем-то вроде слоя прочного лака, благодаря которому я стала более злой и менее ранимой. Тени Луисвилла выцвели, превратившись в несколько историй, которые я рассказывала, желая развлечь и расположить к себе. Когда меня спрашивали, откуда я, и не довольствовались первым ответом, я в свою очередь спрашивала, откуда мои собеседники: к такому вопросу они не привыкли, искренний взгляд вызывал их на откровенность.
Однажды ночью в начале июня я быстро сообразила, что у студента-выпускника, с которым мы прибыли на вечеринку, нет секретов, достойных выведывания. С нами вместе приехали его старшая сестра и ее муж, и поначалу их присутствие удерживало студента от излишней назойливости. Потом заиграла музыка, первая вывезенная из Калифорнии старлетка принялась отплясывать на парусине, растянутой на лужайке в саду, и открылись краны. Сестра студента и ее муж увлеклись неразбавленным джином, и студент перешел черту, сделавшись не просто назойливым, а прямо-таки наглым. Я отправила его принести мне какой-нибудь напиток – обязательно с клинышком лайма – и, незаметная в свете мигающих дурацких огней, улизнула под звуки «Сладкого летнего июня».
Мне нравилось быть одинокой в толпе. В таком состоянии я с возрастом стала находить утешение, а бокал не выпускала из рук на всякий случай, чтобы не дать кому-нибудь непрошеному повод предложить мне напиток. Знаменитого тенора компания его дружков подзадорила встать на бортик фонтана, и, когда он запел первые такты соло Парама из L’Enfer d’Amélie, воздух перед его губами преобразился в волнообразные золотистые нити. Он пел, и золотые ноты взлетели, опустились и затанцевали над головой симпатичного мужчины в дешевом костюме – пройдохи из Куинса, Бруклина или каких-нибудь трущоб похуже, но благодаря зависшему над ним благословению тенора он возвысился, приобрел значение. Некоторое время я смотрела на них, пока не случилось неизбежное: кто-то столкнул тенора в фонтан. Ноты вымокли, расстроились и рассеялись в воздухе, а потом еще несколько человек попрыгали в фонтан, забрызгав до самой макушки каменную нимфу, стоящую в центре.
