Читать онлайн София Протосовицкая - Избранные. Мистический детектив

Иллюстратор София Протосовицкая

Дизай обложки Алексей Жарков

Составитель Алексей Жарков

© София Протосовицкая, иллюстрации, 2018

ISBN 978-5-4490-9607-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

– Сам-то я в такие вещи не верю. Но ярославские коллеги отзывались о вас положительно.

Старший следователь Ершов пристально разглядывает меня, откинувшись на спинку стула. Он кажется совсем молодым, но только пока не посмотришь в глаза. Глаза выдают истинный возраст. Тот, который измеряется не количеством прожитых лет, а износом души.

– Тело обнаружили грибники.

Он выкладывает фотографии из папки. На обочине лесной дороги распростерто худенькое тело. Девочка лежит спиной кверху, лица не видно. Легкая куртка, синие джинсы, длинные каштановые волосы разметались вокруг головы. На других фотографиях – лицо и шея крупным планом. Не хочу на них смотреть, поднимаю взгляд.

Изображение двоится. У девочки, которую я вижу левым глазом, открытый взгляд и нежный румянец фарфоровой куклы. Ей тринадцать и она мертва.

Ершов быстро оглядывается через плечо, пытаясь понять, куда я уставилась. Люди часто реагируют так на мое косоглазие.

– Следствие зашло в тупик. Мы опросили всех: друзей, соседей, одноклассников. И не по одному разу. Ничего. Ни одной зацепки. Если это был не местный, нам его никогда не найти. Никаких признаков борьбы, сексуального насилия, крови, спермы – ничего, только след от веревки. Отследили все проезжавшие по трассе машины – по камере на заправке. Полгода работы – все псу под хвост.

– Почему она в одних носках?

Пожимает плечами.

– В таком виде ее обнаружили. Пропал еще рюкзак. Ничего ценного в нем не было, насколько нам известно.

На ногах у нее розовые кеды, за спиной – розовый же рюкзачок. Я вижу Диану такой, какой она была при жизни. Мёртвые ко мне милосердны. Вместо уродливой борозды на шее, которая хорошо различима на фото, серебристой змейкой вспыхивает тонкая цепочка с кулоном в форме изогнутого лепестка.

– А из украшений ничего не пропало?

Ершов недоуменно хмурится.

– Украшений на ней не было. Так мать сказала. Но толку от ее слов… Даже не заметила, что дочка исчезла – отмечала майские праздники. Мат-ть, что б ее…

Следователь зол. Ему хочется выразиться покрепче и закурить. Но он сдерживается, лишь мнёт нервными пальцами полупустую пачку.

– Мне нужно поговорить с подругами Дианы. У нее был парень?

Девочка прижимает палец к губам. Она ничего не скажет. Из этого я делаю вывод: она знает убийцу и не хочет, чтобы его нашли.

Снаружи меня встречает унылая слякотная осень. В воздухе разлита густая безысходность, она втекает в меня, как вода в легкие утопающего. Город раскрывает мне свои объятия. Наваливается, обхватывает – сначала лениво, но все теснее сжимая хватку.

Со времён моего детства здесь мало что изменилось. Разве что ухабы сделались глубже, да пустующих домов прибавилось. Разве что темные силы хозяйничают злее и нахальнее.

Убийства случались здесь и прежде, как без этого. Но это, последнее, было особенным, потому что казалось бессмысленным и необъяснимым, и еще потому что несколько месяцев следственных действий не вывели на убийцу и не принесли даже намека на возможный мотив. Оно породило волну слухов о свободно разгуливающем маньяке и вызвало шквал постов в соцсетях: перепуганных, визжащих, истерических, смакующих выдуманные подробности. Неудивительно, что к делу подключилась областная прокуратура. И неудивительно, что следователь цепляется за каждую соломинку, даже такую сомнительную, как я.

Город моего детства позвал меня, и я вернулась в худший из кошмаров.

Андрей – теперь уже бывший парень Дианы – угрюмый переросток, нескладный и худой, терзаемый зубастыми подростковыми демонами. И он совершенно не настроен на дружескую беседу.

Мать ушла, оставив нас наедине. Пискнула: «К тебе из газеты!» и выскользнула из комнаты сына с явным облегчением. Комната похожа на пещеру: тесная и темная, едва можно протиснуться между кроватью и компьютерным столом. На стенах – постеры с изображением рок-групп. Сплошная кожа и заклепки, длинные патлы и татуировки, и когда я смотрю на них, мне мерещатся клыки, разинутые пасти и красные зрачки.

– Значит, вы сидели здесь и слушали музыку. Потом она ушла. Просто так взяла и ушла? И не сказала, куда?

Мотает головой.

– И вы не ссорились?

Снова молчаливое отрицание.

– Скучаешь по ней?

Я бросаю пробный камень в стоячую воду. Смотрю на круги. Жду, что всплывет.

Впервые на его лице отражаются какие-то чувства, но он тут же отворачивается.

Я ощущаю исходящую от парня вибрацию. Он весь как натянутая струна. Под внешним безразличием скрывается буря эмоций. Горе, тоска, ярость – все перемешалось.

– Они сожрут тебя.

Слова вырываются непроизвольно, и я тут же жалею об этом.

– Чего?

– Забудь, – говорю я и встаю. – Спасибо, что уделил мне время.

Мальчишка провожает меня недоумевающим взглядом. Он явно решил, что у меня не все дома. Что ж, он прав.

Скоро начнет смеркаться, мне нужно спешить. Город почти целиком состоит из частного сектора, растянувшегося на много километров. Я бреду по ухабистым улицам мимо канав и покосившихся заборов, за которыми виднеются опустошённые огороды. Вот и окраина. Узкая дорога петляет вдоль железнодорожной насыпи. На этих кривых улочках оживает мое детство.

Мое детство – чаша, наполненная бедой и чудесами. Оно сочится ядом, впивается шипами в память. Протягивает ко мне руки, стучится в сердце.

Мое детство – это горечь сушеных ягод, утоляющих голод. Грубые голоса живых и ласковый шепот мертвых. Равнодушие и холод. Забота невидимых рук. Умение читать по лицам, чтобы знать, когда ждать боли. Умение слушать ветер, чтобы знать, когда ждать грозы. Вечный страх. И уютная тишина дома, к которому я подхожу.

Вместо калитки – дыра в поросшем голубоватым мхом заборе, но окна пока целы, хоть и покрыты пылью до полной непрозрачности, а главное – дверь не выломана и замок на месте. Из-под ржавой железной бочки я достаю ключ, рассохшаяся дверь отворяется с натужным треском. Внутри почти все по-прежнему: знакомые обои, продавленный диван, на вечнозеленом поле настенного коврика с бахромой пасется пятнистый олень. Даже электричество работает. Кукла в вязанной шапочке – бабушка любила вязать крючком – сидит на грязном подоконнике. Мне требуется вся сила воли, чтобы не поддаться тоске. Сейчас не время раскисать.

Поэтому я вытираю слезы и выхожу во двор. Нахожу у стены трухлявую деревянную лестницу и лезу к чердачному окошку, осторожно пробуя ногой ненадёжные перекладины. Окошко – это просто прямоугольное отверстие без рамы. Чердак завален почерневшими досками и фанерными плитами. Какой-то один страшный миг мне кажется, что здесь ничего больше нет, кроме этого хлама.

Но потом я нащупываю под грязной полиэтиленовой пленкой от парника то, что искала: старый коричневый чемоданчик с отвалившейся ручкой. Я вытаскиваю его на свет, падающий из окошка. От волнения желудок сворачивается тугим узлом и поднимается к горлу. Я откидываю крышку и медленно, постепенно успокаиваюсь.

Память не обманула меня. Все сокровища на месте. По крайней мере, их я не выдумала.

Прижимая чемоданчик к себе, я осторожно спускаюсь вниз. Мои руки дрожат, когда я достаю один за другим предметы, каждый из которых оживляет спрятанные в дальние подвалы памяти, запечатанные семью замками воспоминания: стопку пожелтевших от времени школьных тетрадок (цена 2 коп.), сморщенные ягоды рябины, рассыпающиеся меж пальцами засушенные васильки, картонные елочные игрушки, неваляшка с разбитым пузом. Для кого-то – груда мусора, для меня – чудесные дары.

От нахлынувших переживаний, голода и холода меня трясёт, но нет сил ни приготовить еду, ни искать дрова для печи. Я забираюсь на диван, прихватив с собой одну из тетрадей, и укрываюсь всеми одеялами, какие удалось найти.

Примерно половину тетради в узкую линеечку заполняют ученические записи синими чернилами. Почерк детский и трогательно аккуратный.

Сон – сын. Рама – рана. Мак – рак. Жар – шар. Козы – косы. Игра – игла.

Ни одной ошибки или помарки, буковки ровные, с одинаковым наклоном.

Маленький мальчик заморозил пальчик.

Косили косами. У кошки ушки. У рака икра.

Последняя запись – начатое, но недописанное стихотворение. А дальше – чистые листы. Что-то есть тревожащее в этом оборванном стихотворении, в недоговорённых строчках. Я достаю из сумки ручку с синей пастой и дописываю:

– Мы дожили! Мы выжили!

– Мы живы, живы мы!

Закрываю глаза и вспоминаю. Легкий топот детских ног. Прикосновение невидимых рук. Волшебные знаки внимания, спасающие от отчаяния и одиночества. Неужели всё это – плод моего воображения? Сама дарила себе подарки, выдумала невидимого друга, играла с ним в пятнашки и прятки?

Убаюканная тишиной старого дома, я медленно погружаюсь в сон; тихий скрип половиц, легкое дыхание у щеки, касание детских пальчиков не пугают меня, ведь они мне только снятся. И прежде чем окончательно заснуть, я чувствую нисходящий на меня покой: словно два крыла опустились надо мной и окутали уютным теплом.

Проснувшись утром, я нахожу на полу раскрытую тетрадку, а в ней – рисунок, которого вчера не было. Моя шариковая ручка лежит тут же, на полу. Рисунок явно детский, но при этом он до жути выразителен.

У меня перехватывает дыхание. Такое ощущение, что температура в комнате опустилась ниже нуля, меня бьёт дрожь. Я проверяю входную дверь: так и есть, не заперта. Но почему-то я не верю, что ночью в доме побывал чужой. Кому могла придти в голову столь странная идея: забраться в чужой дом, чтобы порисовать в чужой тетради?

Подумать только, все эти годы я сомневалась в своем рассудке.

– Эй, ты здесь? – шепчу я. Не то чтобы я в самом деле ожидаю ответа. Но чего-то все же жду. Может быть, скрипа, шороха, шелеста… Но дом тих, безлюден и бездушен.

Выходя из дома, я беру с собой тетрадь. Моя первая цель сегодня – школа. Школа – ещё одно место, под завязку набитое воспоминаниями. Они похожи на осиный рой: только откройся, ослабь защиту – закусают до смерти.

Смотрите, лягушонка в коробчонке приехала!

Глумливые голоса, безжалостные насмешливые лица.

Зимой и летом одним цветом!

Мне стыдно за своё старое зелёное пальто, за резиновые сапоги в любую погоду, за косящие глаза, за всю мою ненормальность и непохожесть и даже за собственный стыд. Я машу руками, отгоняя ос.

Дребезжит звонок, из комнаты с табличкой «Кабинет физики» в коридор вываливается дикая орава семиклассников, едва не сминая меня. Стайка девочек – человек пять – держатся вместе. Все длинноволосые, в обтягивающих джинсах, и уже вовсю пользуются косметикой. Я подхожу к ним, представляюсь журналисткой, говорю, что пишу статью про Диану и про бездействие полиции. Это находит у девочек отклик, одна уже плачет, у остальных глаза на мокром месте.

Диану все любили, уверяют меня девчонки. Она была «ангел», «солнышко» и так далее. Нелюдю, который её убил, на земле не место. Они не лицемерят, они и правда её любили.

Когда я спрашиваю про лучшую подругу Дианы, девочки переглядываются, пожимают плечами, кривятся. Лучшую подругу зовут Яна, и её с ними нет. Потому у Яны нет подруг.

Я выясняю, что:

а) Яну не любит никто;

б) Яна – детдомовская, живёт у приёмных родителей, что она «оторва» и вообще больная на всю голову;