– При таком настроении вам тем более нельзя оставаться одной, – не отступала Гульшагида и подвинулась ближе к девушке, всё ещё надеясь расположить её. – Я по себе знаю – одинокую душу пуще всего гложет тоска. Бывало, в деревне, в сумерках, я любила, облокотившись, смотреть из открытого окна. Справа – ржаное поле, слева – широкие луга. Чуть ветерок повеет из полей, по лугам начинают катиться зелёные волны, – набегает волна за волной, кажется, они готовы затопить всю деревню. А на лугу растут на длинных стеблях какие-то жёлтые цветы. На закате они выглядят очень печальными, – стоят, склонив головки… Слушайте, Асия, от одиноких дум грустят не только люди, но и цветы. Даже цвет их меняется от грусти – они кажутся уже не жёлтыми, а какими-то тёмно-красными, словно окрашенными тоской… Вот ведь до чего доводило меня одиночество… Бывало, тётка Сахипджамал увидит меня… – Гульшагида тихо засмеялась, – увидит меня в таком настроении да как ткнёт меж лопаток концом скалки и скажет: «Не нагоняй тоску в дом, пусть враги от тоски сохнут». И сейчас же выгонит меня на улицу, к людям, чтоб развеять печаль…
Зачем она заговорила о жёлтых цветах, о закате, о тоске? Ведь это для Асии – соль на рану. И верно, девушка, не помня себя, крикнула:
– Уходите, уходите! Я никого не хочу видеть… Разве счастливчики могут понять меня…
– Асия…
– Замолчите! Вам дано всё, а мне ничего! Я в девятнадцать лет прикована к постели. Передо мной раскрыта чёрная могила… – И девушка в отчаянии зарыдала. – Есть же на свете жестокие люди, им доставляет удовольствие мучить меня…
– Простите, – огорчённо сказала Гульшагида, поднимаясь с места. Она была очень удручена, – до сих пор верила, что любого человека сможет вызвать на откровенный разговор и облегчить ему душу, а оказывается, не дано ей это. В Акъяре она пользовалась полным доверием и расположением больных. И теперь, должно быть, лишнего возомнила о себе. Здесь, в городе, люди сложнее. У неё не хватает ни сил, ни способностей завоевать авторитет у них. Вот перед этой девушкой она оказалась совсем бессильной.
Гульшагида поделилась своим огорчением с Магирой Хабировной.
– Успокойтесь, – мягко сказала Магира-ханум. – Ведь врач – как свеча: сам сгорает, а свет отдаёт больным. О том, что он сгорает, больные не должны знать. От него ждут только света… А потом, Гульшагида, скажу вам по секрету, – со смущённой улыбкой продолжала она, – у вас, как у врача, наряду с хорошими, есть и невыгодные свойства. Не рассердитесь на меня, если скажу откровенно?.. Ну, так слушайте. Вы молоды, красивы. Возбуждаете зависть у некоторых женщин, особенно у больных женщин. Им кажется, что вам просто хочется провести время, поболтать. Вы не обижайтесь на больных, ладно?.. Ведь на то они и больные.
Дня через два-три вечером, когда другие врачи разошлись по домам и дневное оживление в больнице утихло, Гульшагида снова зашла в палату, где лежала Асия, остановилась около двери. Девушка, опершись локтем о подоконник, смотрела в окно и тихо, только для себя, что-то напевала. Голос у неё мягкий, приятный. На светлом фоне окна хорошо вырисовывался её профиль: длинная красивая шея, узел волос на затылке, нежно очерченный нос и красивый подбородок.
Около Гульшагиды незаметно собирались больные, прислушивались. Асия, ничего не видя вокруг, всё пела и пела, устремив взгляд в окно. Чтобы не смущать её, Гульшагида подала знак больным, чтобы не толпились. А сама прошла вглубь палаты, подсела к девушке, обняла за плечи.
