Мунира уже полгода не видела отца. Когда-то он водил её в тир, учил стрелять из пневматического ружья, вместе они скакали верхом в манеже, плавали на Волге баттерфляем и брассом. А как любила она ходить с ним на лыжах! Да, если отец скоро не приедет в Казань, она поедет к нему. Как только получит аттестат.
Мысли о Галиме, об отце переполнили душу Муниры, и она, сама не понимая отчего, заплакала.
Послышался скрип двери и тихие шаги матери. Суфия-ханум постояла, зябко кутаясь в мягкий оренбургский платок. Потом подошла к Мунире и, обняв её за плечи, крепко прижала к себе.
Муниру всегда поражала своеобразная красота матери, подчёркивающая её душевную силу. Но разве могла Мунира догадаться, чего стоило матери напряжение этой минуты, как трудно было ей удержать готовые хлынуть слёзы и не сказать Мунире правду об отце! Взглянув на Муниру, жмущуюся к ней, как птенец под крыло большой птицы, Суфия-ханум твёрдо решила ничего не говорить Мунире, пока не дождётся ответа на свои телеграммы.
Со школьного праздника Ляля и Хаджар вышли на пустынные уже улицы. Девушки не торопились домой. Столько впечатлений, столько надо рассказать друг другу!
После снегопада потеплело, и в зимнем воздухе угадывался запах близящейся весны.
В такие вечера они любили подолгу гулять вшестером, но сегодня всё расстроилось. Муниру взялся проводить домой этот долговязый щёголь, её родственник, – по правде сказать, это обидело Лялю и Хаджар. Да и ребята чудные. Куда-то после спектакля девались Хафиз, Наиль. Конечно, не было Галима…
– Ляля, неужели скоро так все мы и разойдёмся по своим тропкам? – произнесла Хаджар с горечью. Она боялась потерять и эту свою, школьную, семью.
Ещё не остыв от первого сценического успеха, лукаво улыбаясь каким-то своим мыслям, Ляля шутливо ответила:
– Нет, моя Хаджар, я уверена – мы пойдём большой дорогой дружбы. А Муниру, если она променяла дружбу на смазливого молодого человека, накажем по заслугам. Ведь её противного франта просто хочется поколотить.
Хаджар посмотрела на Лялю:
– С тебя, пожалуй, станется. Осмелилась же ты выйти на сцену после единственной репетиции. Всё-таки, Ляля, ты молодец… Я… даже не знаю, как и сказать. Я горжусь тобой.
Польщённая Ляля засмеялась. Потом сказала серьёзно:
– Нет, Хаджар, здесь не смелость. Я не хотела, чтобы класс опозорился.
– А я разве хотела? Но не смогла бы сделать того, что сделала ты, – сказала Хаджар искренне то, что думала.
– Если бы очень захотела – смогла бы.
– Нет, как бы ни захотела, мне всё равно не удалось бы. Я несмелая.
Ляля неожиданно громко рассмеялась:
– Ты что?
– Очень интересно…
– О чём ты?
– Жизнь – интересная. У дэу-ани[4] есть моя фотография, на ней я ещё совсем маленькая. Грязная, оборванная. Чёрные кудряшки стоят дыбом. Если очень расшалюсь, дэу-ани показывает мне карточку: «Смотри, какая ты была».
– Хороший человек, Ляля, твоя дэу-ани.
– Золото, жемчужина!
Хаджар стояла, засунув руки в рукава, не ожидая никакого коварства. Вдруг Ляля толкнула её в мягкий сугроб и сама бросилась за ней. По гулкой улице далеко разносились девичьи смеющиеся голоса. Потом Ляля подняла подругу. Они стряхивали одна с другой снег, и Хаджар, показывая Ляле свои мокрые варежки, деланно бранила её.
– Хаджар, душа моя, не сердись на меня. Ладно?
– Сумасшедшая ты, Ляля.
– Да, я сумасшедшая, ветреная, словом, «джиль-кызы». Прости меня, пожалуйста.
