– Дышу морским воздухом, а это лучшее лекарство, – сказал он, показывая рукой на блещущий под солнцем залив. – Что нового у вас?
– Новости вот какие, – ответил Верещагин, – записались в пехоту.
Шалденко чуть не вскочил от неожиданности:
– В пехоту? Вы что, с ума сошли? Бросьте шутки шутить, не то костылём вас!
– Уставом это не предусмотрено, – мрачно пошутил Ломидзе.
– Я вам покажу уставы!
– Не горячись, товарищ мичман, – сказал Верещагин. – Мы ведь не шутим. – И он передал Шалденко слова коменданта. – А ты лучше вот что, товарищ мичман, – продолжал Верещагин. – Выздоровеешь, не забудь про нас. Похлопочи, чтобы нас вернули на флот, когда можно будет. Сам знаешь: трудно моряку жить без моря. А сейчас попрощаемся. Нам пора.
Растроганный Шалденко крепко обнимал товарищей. Верещагина он немного задержал.
– Прощай, Андрей, – сказал он, обхватив его могучие плечи, и, чуть запнувшись, добавил: – Лидин адрес взял?
– Нет у неё пока адреса-то.
– Как же ты думаешь?
– Сказал, чтобы писала в Архангельск, ведь сам чёрт не знает, куда мы уезжаем.
– Да, дела… – произнёс Шалденко, как бы говоря сам с собой. И добавил: – Ты не горюй, сохраню твои письма. При случае перешлю. Значит, договорились – пиши на меня.
– Ладно, Петро.
– Ну, счастливо. Будь здоров.
Когда товарищи пошли, Шалденко долго провожал их повлажневшими глазами.
Этим же вечером четверо моряков переправились на катере через залив и пошли по Петсамскому шоссе на север.
На контрольном пункте тщательно проверили документы.
– Ты что так копаешься? Не видишь, что ли? – раздражённо спросил Верещагин.
Регулировщик, пожилой мужчина с фонарём в руке, с жёлтым и красным флажками за поясом, обиделся.
– Не видишь, что ли, – передразнил он Верещагина. – А вы разве не знаете, куда идёте? На передний край, вот куда. Понимать надо.
– Ладно, ладно, дядька, – смягчился Верещагин.
– Моряки, а сами правил не знают. Возьмите ваши документы. Сейчас будет машина. Доедете до двадцать седьмого километра, потом спросите, куда идти.
– Спасибо, папаша.
Подошла машина.
– Садитесь, – пригласил их регулировщик.
Моряки сели в кузов возле бензиновых бочек.
Дорога вилась в горах. В свете полной луны из придорожных канав всплывали силуэты обгорелых, изуродованных машин, поломанных повозок. Поодаль, вызывая в моряках воспоминание о погибших товарищах, виднелись скромные солдатские могилы, отмеченные небольшими деревянными обелисками с красными звёздочками на острых вершинках.
А Урманов, прислонясь плечом к широкой спине Верещагина и покачиваясь от толчков машины, думал о матери, о Мунире. Может быть, они считают, что он погиб? Мать и отец всё равно будут ждать, даже если получат извещение. А Мунира?.. Она печально улыбалась ему, совсем как в последнюю минуту прощанья в Казани, когда желала счастливого пути… Другой Муниры он не мог себе представить, но и ответить себе, почему у него всё-таки неспокойно на душе, он тоже не смог бы.
Машина остановилась. Шофёр с весёлым задором крикнул:
– Эй, братишки, живы-здоровы? Голова не кружится после нашей сухопутной качки? Слезайте, доехали.
– Уже двадцать седьмой километр?
– Точно, он самый.
Поёживаясь от ночного холода, в бушлатах с поднятыми воротниками, моряки прыгали в темноту.
– Куда же нам теперь держать курс? – тотчас же окружили они шофёра.
– Курс норд-ост тринадцать! – ответил шофёр услышанной им когда-то от моряков фразой. Потом показал рукой во тьму: – Идите вон туда. Видите, мерцает огонёк?
