Я и Левке говорил, что Бог поможет его маме, но он только смеялся надо мной. Мол, только дураки верят в эти сказки.
Пока я думал о бабушке, о Боге, скрипнула дверь Бахытовой хаты, из нее колобком выкатился Иржи Карелович, и первым к нему подбежал искрящийся нетерпением и недобрыми предчувствиями Гиндин.
– Товарищ… товарищ доктор, – запинаясь, обратился Левка к Прохазке и от волнения проглотил свой вопрос.
– Вашу маму, молодой человек, хорошо бы в госпиталь… – произнес Иржи Карелович. – Прямой угрозы жизни на данный момент нет. Но, как говорили тобольские чекисты, береженого Бог бережет.
– Спасибо, – выдохнул Левка.
– Не стоит благодарности, молодой человек. Я с вашей мамой душу отвел. Столько лет ни с кем не говорил ни о Сметане, ни о Дворжаке. Господи, что это была за музыка! Моя прабабушка, царствие ей небесное, была с ними знакома. Она их называла по имени: Бедржих и Антонин, а они ее – Ганнушкой и при встрече целовали руку… Дворжак даже за ней увивался немножко… Она меня и моего младшего брата Инджиха через Карлов мост водила в Оперу на «Проданную невесту»…
Прохазка вдруг забыл про всех: и про Розалию Соломоновну, нуждавшуюся в госпитализации; и про Левку, испуганно пялившегося на лекаря и хироманта, помолодевшего от воспоминаний; и про Шамиля, больше озабоченного своим промахом – невольным намеком на Сталина, чем состоянием здоровья музыкантши; и про настороженного Бахыта, болотное молчание которого только изредка нарушалось лягушачьим попыхиванием самокрутки.
– А пока… пока, товарищ доктор, что делать? – деланно бодро спросил Левка, вернув Иржи Кареловича с Карлова моста и пражской Оперы на захламленное Бахытово подворье.
– Что делать? – вздохнул Прохазка и взъерошил свои редкие седые волосы. – Соблюдать постельный режим, принимать лекарства.
– Какие лекарства? – удивился Левка.
Иржи Карелович скороговоркой принялся перечислять то, что сберег в своей памяти с тех благословенных времен, когда он был студентом медицинского факультета Пражского университета и ходил, как его прабабушка Ганна, в Оперу на «Проданную невесту»: боярышник, чемерица, пустырник, омела… В устах Прохазки названия трав звучали, как отрывки из оперных арий, которых не слышали ни горожанин Левка, ни выросший в горном селении на Кавказе Шамиль, ни угрюмый Бахыт.
– Можно еще обыкновенный чеснок, – прибавил к своему перечню Иржи Карелович. – Отвар свеклы, пожалуй.
– Чеснока для Розы не жалко, – пробубнил старый охотник, – лишь бы помог.
– Пиявки, конечно, лучше, – вспомнил Прохазка и сложил лодочкой-плоскодонкой свою фетровую шляпу. – Отсосали бы кровь, и полегчало бы. Но вокруг – ни одного пруда, одни высохшие арыки. Может, кто-нибудь в Джувалинск поедет и привезет баночку…
Иржи Карелович засуетился, сунул под мышку фетровую шляпу, перекинул через плечо дорожную сумку и затопал было к рысаку, но вдруг возле Левки остановился, потрепал его морщинистой рукой по спине и пробормотал:
– Пока живешь, ко всему, дружок, надо быть готовым…
Шамиль подвел к лекарю и хироманту скакуна, помог гостю взобраться в седло и сам ловко продел ногу в стремя.
– Ждем тебя, Бахыт-ата, в воскресенье в клубе на танцах!
– Рымбаев не танцует, – осклабился тот.
– Извините, можно еще о чем-то вас спросить? – произнес Левка, когда Шамиль натянул поводья.
Никогда я не видел Гиндина таким растерянным и в то же время равнодушным. Казалось, все, о чем только что говорил Иржи Карелович, не имело никакого отношения к его маме: и эти травы с их причудливыми названиями, и эти пиявки…
