Её воспитанием занимались отец и дед. Мать, обессиленная сердечной болезнью и частыми родами, вставала с постели лишь затем, чтобы подоить корову, проводить её в стадо, растопить печь и сварить немудрёную еду. На стол подавал отец, со стола убирала Даша, миски и чугунки отмывали вдвоём, распевая песни, чтобы веселей работалось.
За проделки отец не наказывал, пожурит слегка и забудет. А в воскресенье привезёт из города мятных леденцов или рассыпчатое печенье «курабье», которое в доме называли «карабье». Или ещё что-нибудь привезёт в подарок, словно Даша не разбивала маминого любимого кувшина и не шлёпалась на грядку с первой клубникой. От клубники осталась красно-зелёная каша, которую Даша находчиво скормила козе Машке, выпустив её из сарая. А назад отвести забыла. Покончив с клубникой, Машка отправилась в огород, и если бы мать не выглянула в окно, коза натворила бы дел…
Даше всё сходило с рук. Но в один из летних безмятежных дней жизнь, казавшаяся прекрасной, в одночасье стала невыносимой. И не отец был тому виной.
Со Стёпкой Кожиным она дружила крепко, не разлей вода. И прощала ему всё, чего не простила бы никому другому. Их разделяло три года. Стёпка на правах старшего придумывал игры, за которые ему знатно влетело бы от отца, если бы Даша вздумала пожаловаться. Зимой закапывал свою подружку с головой в сугроб (игра называлась «медвежья берлога»). Летом обливал из ковша колодезной водой, коварно притаившись за углом. А однажды сунул ей за шиворот крапивный стебель и под Дашин жалобный скулёж уверял, что крапиву уронил нечаянно и сейчас достанет: «Да не дёргайся ты! А то мне её не ухватить» – требовал Стёпка. Но крапива жгуче кусала спину, Даша вертелась и ёрзала, и процесс затянулся.
Она никогда не жаловалась и терпеливо сносила его выходки, потому что на рыбалку её отпускали только со Степаном, а больше ни с кем. Даша вскакивала в четыре часа утра и к приходу Стёпки была уже одета, умыта и причёсана.
– А крючки запасные взяла?
– Взяла! И леску взяла!
– А червей накопала?
– Накопала! – Даша с торжеством показывала жестяную банку из-под консервов, выпрошенную у отца.
– На двоих накопала или только себе?
– На двоих! Стёп, дай твоё ведро, я понесу.
– Так оно ж пустое.
– А тебе жалко? Жадина-говядина, солёный огурец, по полу катается, никто его не ест! Я вёдра понесу, а ты удочки.
Даша радостно шагала по траве, не чувствуя обжигающей холодом росы, размахивая вёдрами и оживлённо болтая. Зато на берегу сидела истуканом: на рыбалке нельзя разговаривать и шевелиться тоже нельзя, так сказал отец, а отцу Даша верила. Вжималась лбом в озябшие коленки и смотрела не мигая на поплавок. На Степанову удочку смотреть нельзя, он рассердится. Он всё время на неё сердился, потому что Даша его облавливала. Возвращаясь домой, с трудом несла своё ведро, через каждые пятнадцать шагов останавливалась поменять руку, поглядывала виновато на Степана. Тот молчал, смотрел в сторону. Наконец не выдерживал и отбирал у неё ведро:
– Да не цепляйся ты. Руку отпусти, сказал. На вот тебе удочку, держи. Я до нашего дома донесу, а дальше ты сама.
Но Даша намертво вцеплялась в дужку ведра и отчаянно мотала головой:
– Я сама! Я донесу! А то все увидят, что у тебя два ведра, а у меня ни одного…
– Ты ж не дотащишь, тяжёлое ведро-то. Уронишь, рыбы по дороге расползутся, пока их соберёшь, в грязи изгваздаются.
