– О, боги! – внезапно кричит Анн, раскинув руки, запрокинув голову и щурясь от лучей солнца, пробивавших крону. – Почто вы терпите этих недостойных сынов Эллады, не додумавшихся преподнести к этой божественной пище дара лозы виноградной, освежающей в горячий полдень?!
– А как-же концерт, Анн? – спрашивает Вини.
– Вини, вдохновение в таких же дружеских отношениях оно с этой пьянящей ягодой, – смеется Анн, – в каких и мы с тобой!
Я бегу к роднику, и через некоторое время я возвращаюсь с полным деревянным ведром душистой, ломящей зубы ледяной воды. Из подвала выходит дядя, торжественно держа в руках маленькую амфору, закупоренную так, как закупоривали за тысячи лет до Потопа. Переливаем вино в прозрачный кувшин, затем добавляем воду из родника, и воду немного отстоявшуюся, потеплее. Если на такой жаре пить чересчур холодное, то от перепада температур быстро наступит усталость и захочется спать.
Желтоватый волшебный напиток смешивается с водой, пронзается лучами солнца, и сам становится солнцем. Горячим солнцем Эллады.
– Я в твои семнадцать лет, – дядя сильно разбавляет мне вино водой, – вообще не знал о существовании этого напитка.
Стукаемся глиняными стаканами, говорим тосты, и пьём вино небольшими глотками. Первый тост, по традиции, за ближнего своего, второй тост за любовь к ближнему, третий-за общую любовь.
Я ловлю на себе взгляды Анна и Чаро. Во взглядах интерес. Мне приятно. Мне очень приятно, что я привлекаю внимание. Они что-то спрашивают дядю на ухо, дядя смеется и кивает, и просит меня рассказать о себе и почитать что-нибудь из древних греков.
Я читаю стихи. Чаро и Анн хлопают и кричат «Браво!».
Вини это не нравится почему-то, а мы сидим веселые, сытые, и довольные.
– Всегда удивлялся, что хорошая пища и питье отодвигают музыку, – Анн развалился на плетеном кресле, и стал открывать футляр, про который все забыли, и достал оттуда металлическую трубочку с дырочками и рычажками. Поднес трубочку к лицу, вцепился в нее губами, внезапно щеки Анна надулись, пальцы быстро и ловко, словно водомерки, стали бегать по металлическому длинному телу этого предмета, из которого внезапно вырвалась музыка. Музыка! И эта музыка была какая-то более живая, в отличии от музыки термовокса. Эта музыка дышала. Именно дышала, хотя бы от дыхания Анна.
– Дудочка! – восторженно прокричал я, подпрыгнув от восторга.-Дудочка!
– Это ты дудочка! – внезапно сказал Анн очень серьезно. – А это флейта.
Я прошу попробовать и мне подуть в трубочку.
– Флейта как любимая женщина, – мягко отказывает Анн, – на временное пользование не отдается. Хотя, вот, пожалуй, репетиционную. Только осторожно. Губы вытри. И не испачкай.
Анн достает из футляра еще одну трубочку-флейту, из пластика, попроще, поменьше, и с не таким большим количеством дырочек, как на первой.
Я беру, дую в нее, пытаюсь затыкать пальцами дырочки. Из флейты выходят некрасивые, куцые, неприятные звуки, даже не верится, что этот прекрасный предмет способен настолько резать слух. Все смеются, а Анн забирает у меня флейту и говорит, что игре на ней надо учиться годами.
Мы отдыхаем после еды, и перед тем, как полететь в Афины, катаем Анна на старом баране Меме, который упрямится и громко блеет. Я представляю, как моему любимому Мему какой-то лис может перегрызть горло, обнимаю его, прижимаю к себе, и говорю, что никто его не тронет. А Чаро отказывается кататься на старом баране. Он даже лохматого Туко боится погладить. Дядя Димитрос с грустью говорит, что раньше Гости и знакомые Хранителей так зверей не боялись.
