Некоторое время все молчат, стараясь понять этот странный древний обычай.
– А зачем они вообще выбирали кого-то? – тихим голосом спросил кто-то из Реконструкторов.
– Чтобы править. Ну, руководить жизнью других людей. Править было очень почетно.
– Страшные, свирепые времена… -произносит через паузу Нак.
– Как-же хорошо, что сейчас нет никакой демократии! – звонко засмеялась Лама, затем легким движением дотронулась до почти невидимой застежки, и платье свернулось до тоненьких трусиков, еле облегающих бедра. Медленно, думая о чем-то своем, почесала одну из белых грудей, увенчанных большими темными размытыми сосками.
– Душно! – улыбнулась Лама.
Кто-то сделал замечание, что рядом могут присутствовать дети, но осмотревшись, и убедившись, что детей рядом нет, Лама сняла и трусики, сбросила легкую обувь, и полностью голой разлеглась на впитавших в себя дневной зной ступенях Геродота Аттики. Несколько человек, в том числе и Нак, последовали ее примеру.
Раздались аплодисменты. Из темноты, словно из пещеры, стали выходить музыканты, и занимать места на стульях. Освещения прибавили. Стена Одеона приобрела красноватый оттенок. У каждого из выходящих людей был в руках какой-то музыкальный инструмент. У кого большой барабан, у кого большие и малые железные блестящие дуды. Вон Анн со своей флейтой. У многих были инструменты похожие на бузуки, отличавшихся только размером. А у Чаро-один из самых больших! Один из музыкантов повернулся спиной к Одеону, взмахнул вверх руками, в одной из которых он держал палочку, и застыл. И все застыли, приготовившись для чего-то. Одни приготовились дудеть, другие зажали маленькие бузуки подбородками, плавно склонив над ними палочки, другие зажали бузуки побольше между ног. Из сюэклей музыкантов выплыли и застыли какие-то голографические картинки с непонятными закорючками.
– Ноты! – под ухом произнесла незаметно подкравшаяся Лама.
Медленным шагом вышла женщина в оранжевом купальнике и произнесла:
– Вольфганг Амадей Моцарт…й век до Потопа. (Не помню, какой век). «Маленькая ночная серенада».
Человек взмахнул палочкой, и…
В общем, это была музыка.
МУЗЫКА!
После Моцарта был Дворжак. За ним последовал Стравинский. Меня, также как в храме, удивляло то, что многие будто не замечали Музыки, не обращали на нее внимание. Большинство присутствующих о чём-то говорили вполголоса, смеялись, что-то ели и пили, отвлекаясь только когда надо было похлопать.
На адажио Чайковского Лама стала, словно невзначай, гладить мою ногу своей ногой. Я почему-то посмотрел на дядю и Вини, сидевшие на несколько рядов спереди и внимательно слушающих музыку. Просто такой ситуации никогда раньше не было. Но они ведь не расстроятся? Зачем им расстраиваться? Я ведь почти взрослый мальчик. Я хочу потрогать эту женщину. И я это сделаю. Я провел рукой по бедру Ламы. Она взяла мою руку, и положила ее себе на грудь. Люди, сидевшие сбоку, Реконструкторы, стали замечать это, улыбаться нам, и пересаживаться так, чтобы заслонить нас от случайных взоров незнакомых зрителей, которых, в принципе, в нашей части почти и не было. Я не переставал слушать и наполняться Музыкой, и при этом не переставал гладить Ламу. Это все слилось в одно. Лама и Музыка. Еще не остывший воздух был густой, сладкий, и липкий, словно в него добавили меда. Реконструкторы расселись так, что нас почти не было видно другим, и отвернулись, чтобы не мешать нам.
