Коля с Шуркой ахнули, увидев мерцавшие серебром георгиевский крест и две георгиевских медали на Лёнькиной гимнастерке.
– Теперь, Лёня, через четыре месяца станешь «вашим благородием», дворянином, – с завистью сказал Николай, мечтавший поступить в это учебное заведение, если война затянется, а он достигнет к тому времени призывного возраста.
– Вашим благородием буду, а вот с дворянством придется покурить. Обманул нас царь-батюшка. Многие шли в школу, надеясь получить титул. Ан, нет! дворянского звания нам не положено. Самое большее на, что можно рассчитывать – чин капитана. А после завершения военных действий немедленное увольнение в запас. Не об этом люди мечтали!
– Что ты, брат, говоришь?! Как царь может обмануть?! – изумился Николенька.
– А как он народ в девятьсот пятом году обманул? Вроде бы, даровал Государственную думу, свободу слова, собраний, шествий. Потом все это отобрал! Дума – обманка, за собрания сажают, шествия разгоняют. Как в гимне про царя поется? «Гордых смирителю, слабых хранителю, всех утешителю все ниспошли!» Смирил император распутинскую клику? Пьянствуют, кутят, развратничают, Россию вразнос продают! Хранит он слабых? Сколько крестьянских хозяйств разорилось! Сколько солдатских вдов с детьми малыми по миру пошли! Чем он этих вдов, да детишек утешил. Чем утешил служивых, руки-ноги в этой мировой бойне потерявших? Ничем!
– Ну, калекам пенсию дают, – встрял Шурка.
– С пенсии этой жить, может быть, будешь, а бабу поиметь не сможешь! Такая «большая» пенсия!
– Ты лучше, Лёня, расскажи, как в действующей армии? Как воевал?
– Что тут рассказывать? Сидим в окопах, кормим вшей. Когда кому-то из высокого начальства надо отличиться – получить очередной орден – идем в наступление. А патронов нет, гранат нет, снарядов нет. Хотя в тылу, на складах этого добра полно. Прём со штыками на пулеметы. Бьют нас германцы почем зря! Отобьем, умывшись кровью, линию окопов или деревеньку, получат господа-генералы кресты со звездами – получаем приказ отойти на прежние позиции. Своих потом тысячами в братские могилы кладем. Германцев – тоже. А ведь и у них жены, дети, старики-родители…
– Ну, ты-то, брат георгиевские отличия имеешь…
– Отличился по началу, по глупости. Потом тоже убивать пришлось. Не потому, что германец – враг, а потому что, если я его не убью, он меня убьет. А какой немец враг? Такой же рабочий или крестьянин. Так-то, Коля! На фронте народ быстро умнеет.
– Зачем же ты с такими настроениями в школу прапорщиков подался?
– Мелко еще плаваешь, Коля, жопа видна. Да хотя бы четыре месяца от передовой, от смерти, крови отдохнуть! А в тылу тоже кому война – кому мать родна. Пешком из школы домой шел. Заглянул в Елисеевский. Прилавки от икры с осетриной, да омаров ломятся. Правда, от Елисеева меня быстро выставили. Кстати, не посмотрели, что герой войны и георгиевский кавалер. «Не положено нижним чинам в заведении находиться», – сказали. Прошел по Тверскому бульвару до Никитских ворот. Там в магазине колониальных товаров ананасы на полках лежат. Дальше от центра в лавках очереди за дешевой колбаской. А у нас, на Пресне очереди за черным хлебом!
– Наши рабочие себя и белым хлебом, и пряником с крендельком побаловать себя могут. Папаша хорошо платит, да еще время от времени повышает жалование, – попытался возразить Николай.
– Это – ваш папаша, а мой дядюшка такой добрый. Остальные три шкуры дерут. Но недолго терпеть осталось. У рабочих и солдат сейчас совсем иное настроение, нежели в начале войны. Вы только, ребята, Александру Федоровичу, о чем мы говорили, не рассказывайте! Не то он расстроится.
