Вот только зачем мы пошли мимо этого пятака на Луне? Разве других дорог не было? Или их на путях моей судьбы и правда, не было? Пацаны приветственно заорали, увидев нас:
– Хрена се, а мы думаем, куда Пастор пропал! А он, оказывается, с бабой своей шоркается!
Я поморщился, мне не понравилось, что мою любимую назвали бабой, но я промолчал. Так среди малолеток принято, так они свою крутость показывают. Пусть их, переживу. Но подойти к ним все же пришлось, все же приятели, надо руки пожать, тем более что там уже были и другие, которых утром не было. Было, было предчувствие, щемила грудь тревога, вот только была ли у меня возможность избежать?
А потом Таракан, прилично подпитый, сволочь, взял и шлепнул Ларису по попе, вроде как в шутку. Я молодой, может быть, скрепя зубы, и спустил бы все на тормозах, например, как бы шутливо толкнув его в плечо и воскликнув что-то типа: «Но—но, не лезь на чужое!». И, возможно, ничего бы не произошло. Возможно. Но для меня – старого прожжённого зека, давно стало безусловным рефлексом правило: никому никогда ничего нельзя спускать. «Не заметишь» однажды и в следующий раз это уже станет нормой. Да и то, что произошло сегодня, совсем недавно, между мной и Ларисой, просто не позволяло отшутиться.
Я ударил быстро и резко. Один раз, второй, третий. Он упал, и я стал его пинать, уже не в силах остановиться – это старый зверь проснулся во мне, вырвался на волю, захотел крови. И кровь пролилась, обильно окропив грязный асфальт. Эта кровь залила мне глаза, и я не мог остановиться. Визжала Лариса, – парни пытались меня оттащить, куда там! Я только злобно огрызался, почти рычал, и они испугались, отошли.
Как оказалась там милиция, я уже не помнил. Очнулся только, когда мне стали выворачивать руки. Выдохнул, оглянулся: пацаны разбежались, лишь на асфальте, сплевывая кровь, валялся Таракан, тихо постанывая. И глаза Ларисы в свете фар милицейского бобика казались огромными. Она смотрела на меня так, словно это был не я, а кто-то совсем ей незнакомый, в кого вдруг обратился такой близкий ей человек. Я зло, по-волчьи, ухмыльнулся ей в ответ, хотел что-то сказать и… не сказал. Что тут скажешь? Словами ничего уже не исправить.
Вызванная ментами скорая уехала, заливая темноту вечера тревожным светом спецсигнала. А меня затолкали в желто-синий бобик, и когда машина отъезжала, через заднее зарешеченное окно я не сводил глаз с моей Ларисы, которая потерянно оглядывалась вокруг, не зная, что ей делать. Рядом с ней лежал мой велосипед. И мне было ее так жалко, что я сильно боднул затылком железный борт машины. Физическая боль иногда милосердна, она заглушает боль душевную. Ну, почему, почему, почему так? За что мне это все, в какой из своих жизней я так провинился?
Когда, наконец, после всех допросов дверь камеры предварительного заключения захлопнулась за мной, я грубо растолкал дрыхнувших уже мужиков и, упав на доски нар, как-то мгновенно провалился в сон, словно ухнув головой в пропасть.
