«Тебе бы, Санчос, лучше, блядь, не задавать подобных вопросов, – отбрила Цицилия полковника. – А тебе, сынок, напротив, полезно знать, что за окном именно твой папа. Я раньше думала, что он помер от пьянства. А он, видишь ли, выжил и даже работает пастухом».
«И все-таки странно, сеньора Цицилия, – не унимался полковник. – У нас, на Острове свободы, знаете ли, не хватает коров. Поэтому их пасут подальше от хищников».
«А у нас в России, дядя Диего, их полно, поэтому еще и не такое бывает, – мечтательно произнес системадмин. – Я даже понимаю, почему за окнами зима, а вокруг папы все растаяло, зеленеет трава и цветут цветы. Это, скорее всего, оптический обман. Мы видим виртуальную поляну».
«Умничать-то!» – прикрикнула мать на сына, дала ему затрещину по гениальному затылку и задернула занавески.
Последний вагон поезда исчез за поворотом.
«Знаешь, как у нас говорят по этому поводу? – сказал Ираклий расстроенному Егорову, кормя зверей крошками хлеба. – Проезжающие мимо пусть проезжают».
«Кто говорит? Где это, у вас?»
«Не твоего ума дело».
«Ступайте-ка вы своей дорогой! Вам в свою сторону, а мне – в свою!»
«То есть добрался до вершины славы, а теперь я тебе не нужен?» – спросил Ираклий, нахлобучивая ушанку.
«По-вашему, нашествие данной скотобазы и есть вершина?»
«Конечно! – убежденно ответил Ираклий. – Люди способны притворяться, что им нравится твоя труба. Звери – никогда. Так что проникнись моментом. К тому же теперь тебя до конца жизни не поцарапает кот, не клюнет в темя ни одна птица, не укусит ни одна собака».
«Это почему же?» – спросил Егоров.
«Потому что звери уже передали друг другу весть о твоей музыке и взяли тебя под защиту».
«Да кто вы такой, в конце-то концов?!» – воскликнул Егоров, но обернувшись, уже не увидел Ираклия.
Костерок погас.
Картина растаяла.
Поникла и осыпалась листва на кусте, опали цветы, пожухла трава.
Ветер снова гнал от горизонта тучу, готовую осыпаться великим снегом.
В клуб железнодорожников Никита с Владом могут приходить благодаря Водкину, который знаком с руководителем эстрадного кружка, а тот – друг директора. На столе магнитофон «Яуза», блюдце, полное окурков, и остывший чай, к которому они прикладываются по очереди.
Из пяти вещей ансамбля «The Jazz Messengers» Дэвида Франклина, которые они записали с «Голоса Америки», лишь одна, «Down Under», звучит внятно, да и то сквозь треск эфира.
Тема простенькая. Они быстро разучили ее. А дальше нужно импровизировать. Но как?! На ленте – что ни говори! – трубач Фрэдди Хаббард и саксофонист Вэйн Шортер.
– Чертов академизм, – ругается Егоров, – приучили играть по нотам, и никуда без нот. Чувствуешь себя, как баржа на якоре.
– Ну, давай, – говорит Влад, – первый квадрат начинаешь ты, а я, чтобы ты не запутался, буду выдувать функции.
– Я должен слышать рояль. Живой рояль.
– Это понятно, – говорит Водкин, – это, может быть, и правильно. Но пока рояль ни при чем. Нужно когда-нибудь выезжать самостоятельно.
– Пусть магнитофон тему сыграет, – предлагает Никита, щурясь от сигаретного дыма.
– Нет, – спорит Влад, – легче стартовать живьем, от себя.
– Только ты меня не перебивай и не останавливай.
После темы Никита варьирует вокруг мелодии. Получается похожее на «Во саду ли, в огороде». Но тут ему вспоминается одна яркая фраза Хаббарда, и он начинает ее развивать. Влад кричит и грохает кружкой по столу, отмечая каждую вторую долю. На втором квадрате Егоров странствует неподалеку от темы. На третьем – уходит дальше. Влад склоняется к нему и поет главную мелодию на ухо.
