Потом Водкин сменяет его.
– Ну, что записываем? – говорит Водкин. – Ставь катушку, а я пока тенор искупаю.
Владу выдали ленинградский саксофон, старенький, облезлый, добитый, он кое-как приладил трость. Но клапана пропускают воздух, и ему приходится смачивать замшевые подушки под краном.
Записали – слушают.
– О, нет! – Никита морщится, как от зубной боли. – Это я, что ли?
И Влад мрачнеет, когда доходит дело до него.
– Шортера бы стошнило, если б он меня услышал.
– А у Хаббарда случился бы приступ мигрени, – говорит Егоров. – Но у тебя лучше получается.
Водкин мотает головой, стучит кулаком по коленке.
– Брось, не успокаивай меня… Хотя это самовар, а не саксофон, я бы и на «Сэлмере» лучше не сыграл. Полная лажа!
Оба курят последнюю сигарету, передавая ее друг другу.
– Я одного не понимаю, – говорит Водкин, – они-то где научились? Где, вообще, учат джазу?
– Они черные. У них это в крови. Белым так не сыграть.
– Не верю! – кричит Влад. – В Штатах есть отличные белые музыканты, и во всем мире. Это мы тут сидим, в этом союзе нерушимом, как в нужнике, и ничего не слышим. Я тебе уже говорил, надо линять в Америку!
– Ладно там, про Америку. А звук? – говорит Никита. – Чувствуешь, какой у Фрэдди звук? Как он раскачивает вибрато!.. Труба мягкая. И эта странная фонетика… Заметил, как они чередуют стаккато и легато?
– Стиль называется бибоп, – объясняет Водкин. – То есть, кроме первой ноты, каждые две последующие залигованы. Получается «па-пара-пара-пара…» и так далее. Но вроде и с оттяжкой.
Никита гасит окурок в блюдце.
– Я импровизацию Хаббарда запишу. И буду долбить до тех пор, пока не получится.
Егоров сидит с нотной тетрадью у магнитофона до утра, слипаются глаза. Интересно, что сейчас поделывают звезды джаза?
В Штатах пятый час дня, значит, Фрэдди мог повести Вэйна в бар. Сидят, обсуждают контракты, будущие пластинки. А у Егорова даже щепотки чаю нет. Он израсходовал весь карандаш, стерся ластик, но почти вся импровизация записана.
За окнами пьет, гуляет, дерется, совокупляется ночной город.
Проходит месяц. Никита разучивает импровизации медленно, такт за тактом, подражая великим трубачам до мелочей.
Другой мир раскрывается перед ним, и он попутно обучается многим приемам игры, о которых и не подозревал раньше.
Через неделю друзья уже могут играть в подлинном темпе всего одну вещь – ту, с которой начинали, «Down Under».
Они включают «Яузу» на полную мощность, поднимают инструменты. После темы каждый играет свою импровизацию вместе с солистом на ленте.
– Ну, что? – торжествует Влад. – Говоришь, могут только черные?
Ждать стипендии – свихнешься с голоду, но воровать они не приучены. Стыришь на копеечку, испытаешь гнев державы на миллион, и долго еще будет мстить вдогонку.
Неподалеку от общежития торгуют требухой, украденной с местной скотобойни.
Над сумками планируют мухи.
Очень красивые.
Просто сказочно красивые мухи, лапки бархатно-черные, глазки красные, а крылышки зеленые.
Мухи воруют мясо и нагло смотрят на работниц. А работницы смотрят на Егорова и Водкина с оправданным недоверием: эти ничего не купят.
Водкин, отойдя в сторону, говорит, что внутренности напоминают ему человечьи. Он их в прозекторской видел, когда подрабатывал санитаром на первом курсе и трупы таскал.
Музыканты плетутся домой.
А там – тяжелый дух вечно засоренных унитазов да помойных ведер.
Из-за этого Никите бывает трудно заснуть.
