Я жду, когда за стол сядет мама, иначе ей придется есть одной. «Мечите пореже», – обычно напоминает она и всегда ест не спеша, смакуя. Ее выдержки нам никогда не хватало. К тому же папа считает, что здоровый человек должен есть много, быстро, с ярко выраженным чувством аппетита и получаемого от трапезы наслаждения.
– Ну, числолакия, сколько каждый из вас слопает? Эх, раньше съедали… Сколько я раньше съедал, Века? Сто мог зараз слопать!
– Ну да, сто.
– Ну, пятьдесят.
Мама согласно кивает.
– И один! Нало-опаешься-а бывало! От пуза! Во!
Папина тарелка уже пустая. И он смотрит в мамину.
– Бери у меня.
– Да не, – папа облизывает губы, смотрит в окошко и начинает тихо свистеть, помахивая тапком под столом.
– Бери, говорю! Сейчас еще сварятся!
Три пельменя из маминой тарелки исчезают в одно мгновение.
– Ну ты даешь! – не выдерживаю я.
– А ты помнишь, мать, как Танька: хвать апельсин! И – за мою спину! – папа хитро скашивает глаза, изображая меня. – Ты маленькая была. Не помнишь. А мать твоя с Наташкой в роддоме лежала. Ее долго не выписывали из-за высокого давления. И вот взял я тебя и пошел к ней – она скуча-ала по тебе, страсть! – а ты, дуреха, только до поворота из военного городка выйдем, всё время в штаны обделывалась. Я тебе штаны поменяю, на руку посажу, дальше идем до автобуса, – папа сгибает локоть, изображая ношу. – Ты опя-ать!.. Других ползунков нет. Я тебя – домой обратно, к соседке, а сам – к матери. Прихожу, она: «А где Таня?». Я: «Так и так…» – развел руками. – «Другой раз обязательно с ней приходи». Ну, ладно… Однажды я тебя все-таки донес – весь рукав кительный мне обкакала. Добрались мы до матери, прошу вызвать «пани Веру». Она, конечно, к тебе тянется на руки взять, а ты ни с того ни с сего – за мою спину спряталась! Она тебе апельсин протягивает, а ты – апельсин хвать! – и снова за меня! Что тут мать… Разревелась! Ты, говорит, ей обо мне не рассказываешь! «Она забыла меня!» – и плачет…
Мама стоит у плиты и помешивает пельмени в кастрюле, гудящей и вот-вот готовой закипеть.
– Ну, – мама кладет на папину тарелку пельмень из второй порции, – я к ней – а она от меня. К отцу жмется… Пробуй, на!..
– Накладывай. Говорю, накладыва-ай! Готово, – папа едва не обжег нёбо. – И соль нормально. Больше воду не соли… Таня, язык покажи! Ты бы пореже пельмени в уксус макала!
– Пап, еще чё-нибудь расскажи!
Пока в тарелках пусто, охота поговорить.
– А чё рассказать-то?
– Как вы с мамой до нас с Наташкой жили.
– В Числолакии? А как? Вера оставалась в Союзе, пока я служить начал во Френштате… Боялась рожать в Чехословакии. Напугал ее кто-то: «Там опа-асно! Происки антисоветчиков!». Я ей пишу: «Приезжай, Верунчик. Тут такие магазины. Сама увидишь»… Мне накладывай с горкой… Накладывай, накладывай!.. – папа снова макает пельмени в уксус и целиком глотает их. – Она приехала – я ее не встретил: срочно на полигон отправили. Поручил беременную жену Русанову, взводному. Вера зашла в квартиру…
– Ага, а там шаром покати… – Мама говорит так, будто все случилось только вчера. – Мебель казенная, комнатка маленькая, холодная! Легла я на солдатскую койку и давай реветь! Потом уже купила обогреватель…
– Я приехал… Ну, дальше ты родилась. Заболела почти сразу воспалением легких… Помню, мать тебя качает, а ты всё ревешь и ревешь не переставая. Она вся была измученная тобой. Я прихожу, беру на руки – на ладони помещалась! Во! – папа показывает открытую ладонь. – Ма-аленькая была! – и успокаиваешься вроде. Странно: у матери орешь, у меня – сопишь спокойно. Мать чуток отдыхает. Однажды всю ночь тебя укачивал. Вера дремлет слегка, а я по комнате хожу. Держу тебя, боюсь дернуться как-нибудь. Утром – на полигон собираюсь, не спавши, а мать снова с тобой возится…
