И никто, никто не заметил разницы между уважаемыми в нашем городке талантливыми людьми – акварелистом Валентином Овечкиным и живописцем Валерием Отаркиным.
****
Роза вышла в подъезд проводить меня. В словах утешения не было пользы, и мы молчали. Из-за приоткрытой двери печальными глазами смотрела на нас не гулявшая собака-бабака. Одна из пуговиц на шерстяной кофте подруги висела на тонкой ниточке. Роза оторвала ее и кинула в лестничный пролет.
– Слышала?
– Чего?
– Ты не слышала, как она ударилась об пол?!
Роза с укоризной посмотрела на меня. Оторвала от кофты вторую пуговицу и с силой, аккуратно целясь в середину пролета, бросила ее. Мы замерли, прислушиваясь.
– Теперь?
– Ага! – сердце мое забилось. Тонкое-тонкое эхо парило в сыроватом воздухе. – Давай еще!
Роза оторвала последнюю пуговицу.
– Теперь я! – мне тоже хотелось попасть точно в пролет.
Но Роза только смеялась:
– Нетушки!
– Почему?!
– Я старше на десять лет!
Мы приготовились, задержав дыхание: пуговица красиво и, как нам показалось, медленно полетела в пролет.
И снова мы слушали эхо.
В этот момент мы были похожи на гурманов, которые в душистом аромате мясного соуса смакуют тонкий привкус базилика и чернослива.
Роза осталась без пуговиц. Мне же пора было домой.
Ни разу больше я не слышала претензий к моей ошибке. А Валентин Овечкин не стал жаловаться в редакцию.
ПЕЛЬМЕНИ
Очерк об одном семейном застолье
После вопроса, есть ли в доме пшеничная мука, следует другой, пристрастный:
– А хватит ли сала свиного? Или обойтись варениками?
– Ну уж нет!
– Вареники не нравятся? – слышится сверху. – А чем плохи мои вареники? – Дверцы навесного шкафа загудели металлически, и мама, наконец закрыв их, осторожно, придерживая полы халата, спрыгивает с табуретки. Запястьем поправляет очки. – На пельмени муки маловато…
– Сало нашел! Я же говорил, девки, там кусок должен остаться.
Из холодильника потянуло зимой. Мама будто и не слышит папиной реплики и медленно собирает по полу тающие льдинки, выпавшие из морозильной камеры.
– Отойди, Века. И не вертите, мадам, попой!
Мама разгибает спину, чтобы уступить место, но все-таки родители сталкиваются в кухонной тесноте между холодильником и раковиной, и мама протяжно пищит, как от щекотки, на всякий случай зажмурившись:
– А-а!
Папа довольно подмигивает мне и трусит к раковине задом, напирая на маму. А затем, совсем уж в задоре, кидает мороженое сало на стол и начинает вытанцовывать твист по-моргуновски.
– Ну отойди, говорю! – писк постепенно перерастает в визг.
– Сначала вы тушите одну папиросу…
Папа прижимает маму к раковине, и она поневоле утыкается носом в висящее на крючке полотенце. Пробует, от удовольствия прикусив нижнюю губу, поднять колено для пинка, но папа атакует сильнее.
– …а потом другую…
– Я тоже буду пельмени лепить!
– Я твои пёрья нежно поглажу рукою…, – запевает папа. – А кто сказал, что будут пельмени?
– Мама, давай пельмени!
– «Ну-у ма-ама, дава-ай пельме-ени!» – папа произносит эту фразу низко и гормонально, с капризной интонацией.
– Я не так говорю. Это Наташка так говорит. Я хочу пельмени!
– Отец, иди за мукой.
– А почему я? Вон Танька пусть сходит! Пробздится хоть! Ты на улице когда последний раз была? – папа на всякий случай подтянул на голый живот трико, перестав подтанцовывать.
– Не «Танька», а «Таня»! – поправляет мама.
– Пусть Наташка идет! Я долго буду одеваться!
– Наташка!!
