К пеплу, к праху, к крови - страница 17

Клементина была самой молодой из мамочек – её Каспер болел, должно быть, с самого рождения и оттого она выглядела самой серой, самой тощей и самой тихой. Вместе с тем она была самой прекрасной из них, причём это была уже не красота молодости, куда там – это была красота прошлых завоеваний и перемирий, красота множества разных языков и вновь открытых земель – благородная красота множества кровей. Красота метиски. Она не говорила об отце ребёнка, она не говорила о своих родителях: в ней чувствовалась обида к другим людям и обида к Юфранору за его безучастность, но после случившегося, когда Ноуша забрала Каспера и не отдавала, заявив, что так надо, Бартимей это подтвердил, Юфранор безраздельно превратился для неё в самого важного человека, через которого она как через призму смотрела на мир. Разумеется нет, бутылёк с лауданумом, что они вместе стали принимать, был этой призмой, а принц был его говорящим, нудящим, очень шумным хранителем, но вот однажды она попыталась отдаться ему, будучи в наркотическом экстазе, а он её вежливо отстранил, не стал пользоваться её слабостью; после этого она пришла к выводу, что он не просто сосуд с кейфом, а благородный человек.

Каспер, в отличие от калек, полюбившихся Юфранору по его особым причинам, запал в душу всем без исключения, по одной очевидной причине. Ноуша отнесла его к Бартимею, они сидели над его трупиком, и Бартимей, обращаясь к своей сумке, что-то доставал, растирал в руках, окроплял, посыпа́л – в общем, ведовал, а Ноуша ему сосредоточенно помогала, все в одночасье поверили в осмысленность этого ритуала и теперь со священным трепетом относились к этим двоим. Бартимей ещё и строжайше запретил всем подходить к Касперу и воспалённое воображение рисовало бедным женщинам то плач, то стоны, иногда даже осмысленные слова; они охали и перешёптывались и словно нарочно навинчивали на себя ужас, чем сводили с ума Клементину и нервировали Бартимея, а прекращалось это только под надменным, сминающим субъектность, трибунальным взглядом Ноуши.

Черноок был также самым тихим, но среди калек (по правде говоря, он был единственным увечным, но Юфранор ещё не созрел в своём личностном росте до разделения на классы бессмысленных людей). У Черноока не хватало половины левого бока с рёбрами и частично тазом, что делало его человеком с историей, так он ещё отмалчивался. Юфранор и до своего прозрения умирал от любопытства и всё не знал как бы его разговорить и ждал, что кто-то другой это сделает. Его боялись потревожить, уж очень у него был мученический взор и бесконечные вздохи и вздрагивания на ровном месте. Юфранор, после прозрения и после сплочения группы вокруг Каспера, постепенно набирался смелости, и в один из больших привалов с костром и обедом, после обеда и после того как помог Клементине справиться с потрясением и поправился сам, выдал:

– А что Черноок, расскажи нам уже наконец о своих подвигах! Какой дикий зверь оставил по себе такое напоминание? – и был явно доволен, как бывают довольны пьяные люди, когда им «удаётся», непринуждённо и ловко сформулировать вопрос, витавший уже давно.

– Да что там, мой принц, пустяки! – улыбался Черноок.

– Ну давай колись! Уже не отвертеться!

Черноок, ещё поулыбался, потом резко погрустнел, опустил глаза в попытке вспомнить и собрать всë воедино, и после тяжёлого вздоха начал рассказ: