Но для Паши Кеглера было не столь важно, врал ли Балашов, не врал ли… Он пообещал тому молчать, хотя точно знал, что расскажет.
– Дурной он, зачем Логинов его послал, что ему с ним? Порастерял Володя аристократизм на чужбине, – посетовала после ухода Кеглера Маша.
– Дурной.
– А ты что разболтался? То сидишь, как крот в норе, а тут на разговор потянуло.
– Предупредить хотел. А то с дурной головой полез бы. В тельняшке. Кеглер. Фамилия какая-то…
– Кеглер этот фартовый, ты мне поверь, скоро главным экспертом будет. А ты так и просидишь.
Балашов оглядел Машу, ненадолго задержал взгляд на её заострённом упрямом затылочке и устремил его дальше. Как будто тут Маши-птички уже не было, но его глаз еще способен был ее разглядеть.
– Я ещё о любви понял. Ее надо классифицировать в таблицу Менделеева. Любовь – это и психофизическая близость. Не так, как все думают, а как электрон с ядром в атоме.
– Ты это к чему, Балашов?
– Только близость к ядру у электронов разная бывает. Орбиты. Каждая орбита – свой квадрат в химической таблице элементов. Особое вещество любви. А мы их все в одну кучу, любовь и любовь.
– А я кто – электрон или ядро? Интересная у тебя теория.
– Не знаю. Может быть, для меня ты электрон, для тебя – я. Дуальность внутренней реальности. А может быть, мы – оба электроны, вокруг одного ядра вращаемся, а оно и есть «то самое».
– Что «то самое»?
– Не знаю пока что. То, что в материи отражает факт наличия нас с тобой как одного идеального целого.
– А с твоей бывшей, с Галей, у тебя другое – это самое идеальное целое?
– В том-то и дело. Может быть, две, три, сто любовей у меня. Весь вопрос в орбитах.
В Машиных глазах сверкнуло недоброе.
– Ладно. Про Галю ясно. А с Логиновым или с твоим Мироновым тоже? Как там у мужиков с мужиками?
Балашов задумался. Потом кивнул утвердительно:
– У каждого с каждым. С каждым. Только тут заряды могут быть разные. Химия иная. Оттого и называется «дружба».
– Нет, Игорёк, что-то в твоей теории не то, – скверно ухмыльнулась Маша, – а как, Балашов, в твоей виртуальной таблице может быть элемент твоей идеальной близости ну, к примеру, со Сталиным?
– Он умер. Тебе не сообщили?
– Хорошо. С Арафатом. С Каддафи. Или, чтобы тебе ближе стало, с террористами Назари?
Игорь отвлёкся от разглядывания обоев и странно посмотрел на подругу.
– Ты гений, хоть и злишься! А почему бы не с самим Назари? Этого мне не хватало! Вот это уже книга. Об одной очень сложной близости. О смысле новой войны. Ты гений, Маша. Не двадцатый век завершился, а двадцать первый век начался!
Кеглер на ТВ
13–14 сентября 2001-го. Москва
Попасть на экран оказалось куда проще, чем это себе представлял Паша Кеглер. Приятель с РТР, только услышав про террористов, не стал даже вдаваться в подробности, что за плёнку привёз Паша и откуда.
– Так, понял, дальше не надо. Тема сейчас покатит, как смазанная. Через минут двадцать перезвони, я стрелки переведу. Только давай сразу замажем: НТВ если купит, я в полудоле. На весь прокат.
Сердце тикало часто-часто, но Паша подсобрался. Нельзя было продешевить.
– Годится. Только плёнки после интервью получишь. В прайм-тайм. Иначе – двадцать пять процентов.
– Ну ты волчара, – хмыкнул приятель. Прозвучало это уважительно. Кеглер аж приподнялся на цыпочках.
– А то как. У меня крутая клюза на руках. А на календаре что у нас? Второй день нью-йоркской трагедии…
НТВ дало Паше не только прайм-тайм, но и отличного ведущего. Когда у новоиспечённого эксперта Кеглера скверно выходило с тем или иным ответом, он закашливался, тянулся за стаканом с водой, а ведущий уже заполнял паузу мягкой подкладкой, вполне заменяющей собой Пашину речь.
