В словах шотландца была такая торжественность, что мне стало еще более не по себе, но я постарался стряхнуть с себя тревогу и уже предвкушал увидеть коттедж моей матери среди лесов Уилда.
Каждый шаг приближал меня к дому, и я весело зашагал дальше с рюкзаком за спиной и всего лишь монетой в крону в кармане. Моя сумка была легкой, но, если не считать этого уродливого сна, на сердце у меня стало еще легче, когда я подумала о Бесси Лейборн.
Железнодорожная станция осталась в нескольких милях позади. Был канун Рождества. Передо мной расстилался Кентский Вельд; не такой, каким я видел его в последний раз, в его летней зелени, а покрытый глубоким снегом, на который заходящее солнце бросало пурпурный румянец, который в тени становился все более синим, и заставлял сосульки на каждой живой изгороди и дереве блестеть ярким светом, тысячей призматических цветов.
Красные огоньки начали мерцать в безлистных перелесках из окон коттеджей, и густой серовато-коричневый зимний дым клубился в чистом воздухе над многими домами и приусадебными участками, а также из труб причудливого и величественного старого дома священника.
Чувство горечи охватило меня, когда я проходил мимо этого здания со всеми его фронтонами и освещенными эркерами.
Я не испытывал большой любви к пастору. Когда я был мальчиком, я нашел в нашем саду фазана, которого он, преподобный Райкс, ранил выстрелом. Пораженный красотой птицы, я сделал ее домашним любимцем, пока ее хозяин, узнав об этом обстоятельстве, не арестовал меня и не заклеймил как мелкого браконьера, а священник, как мировой судья, был представителем закона в этом деле. Итак, я покинул приход и его мелкого тирана, чтобы стать наводчиком и механиком-водителем в артиллерии, где мое хорошее образование вскоре сослужило мне службу.
Ради жалкой птички пастор осудил единственного сына вдовы. Но как у него обстояли дела в его собственном доме?
Валентайн Райкс, его единственный сын, разбивал его гордое и изнеженное сердце безумным разгулом, азартными играми и всеми видами разврата; скачками и долгами чести, которые были выплачены трижды, чтобы спасти его от службы в гусарах.
Наконец я стоял у двери маминого коттеджа.
Маленькое жилище утопало в зарослях хмеля и плюща, а летом к ним примешивались розы и жимолость. Теперь сосульки рядами висели под соломенными карнизами, но сквозь ромбовидные стекла глубоко посаженных маленьких окон на снежную пустошь снаружи пробивался красный и веселый отсвет.
На мгновение я задержался у калитки и на садовом участке, потому что мое сердце было переполнено, и оно едва не подвело меня; но внутри был слушатель, который слышал мои шаги и знал их. И в следующее мгновение я оказался в объятиях моей матери, и я снова почувствовал себя мальчиком, когда мои счастливые слезы смешались с ее слезами, и казалось, что этот сочельник должен был стать сочельником прошлых и более веселых времен.
– Счастливого Рождества, Боб, и счастливого нового года!
Лицо милой старушки сияло от радости, но теперь я мог разглядеть множество морщинок там, где когда-то были ямочки, и увидел, что ее волосы стали тоньше и, возможно, белее, когда она ласково провела дрожащей рукой по моему загорелому лицу, словно желая удостовериться, кто я такой, и что я на самом деле был ее «собственный мальчик Боб». Потом она помогла мне снять рюкзак, усадила в старое кожаное кресло отца рядом с пылающим очагом и принялась хлопотать, доставая мне горячую лепешку и кружку пряного эля, бормоча, смеясь и суетясь вокруг меня все это время.
