Кадиш.com - страница 3

Второй день шивы даже тяжелее первого.

Ларри протягивает сестре оливковую ветвь: все утро напролет проводит среди посетителей в гостиной, на приличествующем случаю стуле – спину сломаешь.

Безропотно внимает светским разговорам и добрым пожеланиям; отвечает учтивым кивком даже на те взгляды, в которых печаль едва сквозит; не ропщет, когда его вовлекают в беседы; учтиво кивает даже при виде еле заметных скорбных морщин.

Выслушивает, один за другим, патологически глухие к его переживаниям рассказы про чужих покойных родителей, про жизни, оборванные на полуслове, и про затяжные агонии, про прощальные диалоги и про раскаяние тех, кто упустил возможность закрыть потухшие навек глаза.

Ларри одолевает соблазн сказать в ответ: «Спасибо за рассказ и ну его в жопу, вашего покойного папу».

А вместо этого он тоже усиленно хмурится, соболезнуя. Кого-то ласково похлопывает по колену, кого-то – по спине, а однажды, расчувствовавшись, так сжимает кого-то в объятиях, что с обоих сваливаются ермолки.

Всякий раз, когда Ларри смотрит на часы, кажется, что стрелки примерзли к циферблату – а может, вообще ползут назад. Беспощадные лучи теннессийского солнца пробиваются сквозь жалюзи, вонзаясь в Ларри, куда бы он ни оборачивался.

Занемевший, просидев на корточках так долго, насколько по силам человеку, Ларри распрямляется в полный рост и бредет, не обуваясь, в одних носках на раскаленный задний двор. К нему прикованы все взгляды: он нарушает правила.

Незадолго до того как приходит пора читать маарив, Ларри улучает еще один момент для тет-а-тета на кухне с сестрой. Идет прикрыть за ними дверь – и слышит из соседней комнаты отчетливый треск чьих-то коленок. Одна из синагогальных старушек поднимается с дивана, чтобы самоотверженно позаботиться о нем и Дине.

Ларри замирает, стискивая дверную ручку, и изо всех сил посылает старушке мысленный приказ: «Отвали, ах ты добросердечная старая перечница».

Под его взглядом женщина каменеет, начинает разглаживать складки на своей юбке, словно только ради этого и встала. А затем, медленно-медленно, снова присаживается.

Обернувшись к Дине, Ларри видит, что она страшно устала – не от приема посетителей, не от скорби, не от родительских обязанностей. Брат – вот кто ее измучил.

Он дожидается, пока ее лицо смягчится.

Не дождавшись, боясь упустить случай для беседы наедине, начинает сам.

– Над душой стоят, – говорит Ларри.

Дина театрально закатывает глаза – больше никак не может ответить.

– И это продлится еще пять дней, – говорит он. – Бесконечных дней.

– Знаешь, что такое бесконечность, Ларри? Знаешь, чего твоя сестра не выдержит до конца недели? И это намного, намного хуже!

Ларри призадумывается.

– Меня? – переспрашивает он.

– Верно. Вот чего я не могу вынести. И мой муж тоже. И… дети у меня золотые, но, чую, у них тоже очень скоро никакого терпения не хватит.

Ларри начинает было отвечать, но сестра, грозя пальцем, заставляет его умолкнуть. Она еще не все сказала:

– Ларри, выслушай. Не могу же я постоянно напоминать тебе, что люди-то эти хорошие. Сил моих нет каждую минуту тебе втолковывать: в доброте нет ничего, кроме доброты. Если тебе хочется видеть неприязнь там, где только приязнь от чистого сердца…

– От чистого сердца? – говорит Ларри. – Не стану отрицать, в такое время эти люди подставляют плечо. Но всё ли тут, – говорит он, указывая куда-то за стену, на комнаты за пределами кухни, – и вправду идет от чистого сердца?