Охотник-бродяга. Мне показалось, что я слышала о нем. Говорили, он охвачен каким-то ээ, даже зимой охотился только в одиночку. И хотя своего хозяйства не имел, все считали его богачом, так много пушнины он мог набить.
Я стала пристальнее вглядываться в него. Духа, его пленившего, я не видела. Но и ээ-помощника не удалось мне рассмотреть. Охотник был пуст, как до посвящения. Я не могла понять, как возможно такое. Чтобы проверить, я взглянула на Очи, но ее крылатая рысь была рядом.
Тут закричали сильнее, и я опомнилась. Зонару удалось сбить Очи с ног, и он уже готов был придавить ее, как она, изогнувшись вся, опираясь на предплечья и ступни, выбросила одну ногу вверх, целя в голову, и тут же вскочила. Зонар отпрянул, кровь брызнула на снег из разбитой губы. Люди закричали, парни бросились останавливать бой, раз кровь показалась. Очи была готова драться дальше. Ее оттащили.
Стали спорить, кто победил. Одни говорили – Очи, она закончила поединок кровью. Другие – Зонар, он повалил Очи. Спросили их, что думают сами. Очи отерла лицо снегом и сказала глухо:
– Я не знаю ваших обычаев.
Зонар жевал снег и сплевывал кровавую слюну. Из разбитого носа текла кровь, но зубы остались целы. Он долго не отвечал, потом, отплевавшись, натянул шубу и молвил – и теперь голос его был не ленив:
– Луноликой матери девы – крепкие воины. Я рад, что испробовал это. Не знаю, кто из нас победил. Но знаю, что ей больше нужна моя победа, как кобылице – усмирение.
И он метнул на Очи взгляд. Она вспыхнула, порывисто подхватила шубу и нож с земли, взяла свою лошадь и умчалась.
– Те! – словно с досадой, но между тем усмехаясь, сказал Зонар.
Возбужденные боем люди вернулись в дом. Снова расселись вокруг очага, но теперь говорили только о поединке. Зонар же сел в свой угол и не принимал участия в разговоре. Я видела, как Антула подала ему чашу, но он с такой усмешкой взглянул на нее, что, хоть ни слова не проронил, вдова отошла как обруганная. Он развалился на подушках, но шутки больше не веселили его, больной рот мешал жевать смолку. Скоро он поднялся, натянул шубу и ушел, ни слова никому не сказав.
Мне тоже уже не в радость было сидеть в этом доме. Все думала об Очи, куда она ускакала. Надеялась, конечно, что вернется в дом к отцу, но она слишком была своенравна. Могла и в лес убежать. Потому, распрощавшись со всеми, я ушла. Поднималась вьюга, и я все оборачивалась: вдруг откуда-нибудь вынырнет моя Очи, вдруг ждет меня, в дом не решаясь ехать. Но не было никого, лишь тьма. Только собаки изредка взлаивали на вьюгу, пугая бродячих ээ.
Дома Очи не оказалось. Отец спал на своем ложе открыто, как полагается неженатому воину: толстые войлочные занавеси давно были убраны от его постели, давно он уже вдовел. Мамушка дремала у очага по своей привычке. Сколько помнила я ее, она редко ложилась. Если кто приходил или головешка падала, она просыпалась, поправляла огонь, не надо ли чего, спрашивала. Я ей улыбнулась, махнула, чтобы спала дальше, и к своей постели пошла.
Ее никто не трогал с того дня, как я ушла на посвящение, никто детской соломенной занавеси не убрал, и я, подойдя, остановилась, не решаясь ее сдвинуть. Вспомнилось мне, как хорошо спалось за нею, как проникал в щели свет очага, а проснувшись, лежала я и подсматривала, как служанки хлопочут, нюхала запахи и улыбалась тому, что мне их видно, а им меня – нет. Забавно так становилось, будто щекотал кто-то нежно. И смеялась я сама с собой.
