Все это я вспоминала по дороге. Представить себе, как выберу сейчас коня, как сама его поймаю, я не могла. Арканить, конечно, умела, но одно дело поймать овцу, а другое – дикого, под седлом не бывавшего коня.
– Приуныла царевна, – подшучивал надо мною Талай. – Или о барс-коне вспомнила? Хороший конь. Уже не одного человека покалечил. Пастухи говорят, твой отец жеребенка парным мясом выкармливал, чтобы злой стал. Но ты не бойся, воин, найдем на него управу.
Я смутилась и не отвечала.
Чтобы попасть в долину, мы перешли по льду большую реку и поднялись на гору. Сверху урочище напоминало лодку. Прямо под склоном стояли два легких пастушьих домика, а на дальнем краю, где виднелись загоны и было открытое место, еще три.
– Вон там сейчас барс-конь табун водит, – махнул Талай рукой на дальние лысые холмы. – А ниже их кормят, но туда они придут только к сумеркам. Мы с тобой, Ал-Аштара, поедем лесом, не хочу их пугать, не хочу у кормовых мест брать. Согдай, беги к людям, собирай всех.
Она отвязала от седла снегоступы, спрыгнула и легко, где бегом, где скользя, пустилась вниз с холма. Мы двинулись лесом, обходя урочище.
– Скажи, царевна, откуда дует ветер?
– Сзади, коню в левую ногу.
– Не годится. Барс-конь близко не подпустит. Будем обходить стороной. Время потеряем, зато не спугнем. Он вчера сразу понял, что не просто так я лошадей смотрю, – усмехнулся Талай, вспоминая встречу с конем, как с человеком.
– Ты хорошо его знаешь?
– Я-то хорошо, но и он неплохо меня изучил. Всегда догадывается, чего я хочу. Бывает, сам приводит ко мне больного. А если видит, что забирать иду молодняк, – в оба глядеть за ним надо.
– Отец говорил, пастухи боятся его, Талай. А ты не боишься?
– Барс-конь мне не враг, мы понимаем друг друга. Понимаем, что одному царю служим. – Талай говорил о коне как о равном, как о приятеле, с которым, и сам не знает, дружба связывает или соперничество.
Еще проехали молча, потом Талай снова спросил, куда дует ветер.
– Спереди, в левое плечо коню.
– Вот, теперь хорошо, – кивнул конник.
Мы стали подниматься выше, забирая левее. Лес уже редел, снега становилось меньше. Наконец вышли на открытое место, снег здесь был взрыт копытами, низкая замерзшая трава чуть колыхалась на ветру. Наши кони тоже стали склоняться и щипать ее, мы остановились.
– Выбирай, царевна, – по-хозяйски махнул рукой Талай. – Какой нравится?
Табун стоял поодаль, на границе с лесом. На низких ветках лиственницы развешано было сено, одни объедали его, другие выкапывали траву из-под снега, подросшие жеребята скакали возле матерей. Вожака определить было нетрудно. Он оказался пегим: белое пятно молоком растеклось по холке и спине, коснулось хвоста, но не достигло ног, иначе его жеребенком еще забрали бы из стада – у белоногих копыта хрупкие. Но вожак был силен, широк грудью, с длинными передними ногами, большой головой, словно выточенной из камня, и злыми глазами, и хотя он мирно пасся, не вскидывался, не стриг ушами, я понимала, что ничто не уходит от его внимания.
Я оглядела молодых коней. На свое знание я не надеялась – чутья на них у меня не было. Потому попросила своего ээ, чтобы подсказал, который конь – мой.
Только сделала это – вожак встрепенулся. Будто ветер прошел по табуну. Все отвлеклись от еды, задвигались. Фырканье вожака доносилось до нас. Табун медленно принялся уходить между деревьями, а вожак оставался на месте, не спуская с нас глаз.
