Зал ожидания полупустой. К полудню солнце накрыло вокзал. К чему ни прикоснись – все теплое, почти горячее. Проведешь пальцем по ручке стула – скатается липкий комок пыли. Сероватое растение в кадке отбрасывает водянистую тень на неровную, выкрашенную в больничный зеленый стену вокзала. Отца нигде не видно. Быстро огляделась еще раз – точно не видно.
Дверь в туалет скрипнула на весь зал. В углу кто-то чихнул.
Она открутила кран и намочила руки до локтя. Хорошо. Плеснула холодом в лицо. На футболке остались капли воды.
Она зажмурилась и потерла переносицу. Иногда случалось: какая-то ее часть вдруг выходила из тела, выпрыгивала, как будто в нем вышибло пробки, а вторая оставалась. Одна часть что-то чувствовала, но не могла понять что. Вторая понимала, но не чувствовала. Связь между ними была прерывистой, неправильной. Мысли начинали путаться, что-то бормотало в голове, уцепиться за эти слова было сложно, каждое тянуло в свою сторону, можно только стоять, как в тумане, ждать, пока рассеется, соединится. Она не помнила, когда это началось. Кажется, лет в пять, когда мама была чуть старше, чем она сейчас. Ри смутно помнила ее такой – волосы длинные, густые, не прочесать, пахнут орехом и прыгают каждой завитушкой, когда смеется.
Она опустилась на теплый стул и закрыла глаза. Поезд вечером. Тошнота вроде отступила, но язык все равно был тяжелый.
– У тебя нижняя? – Что-то ткнулось ей в спину, пока она пыталась стащить с полки рулет вагонного матраса.
Она оглянулась. Маленькая женщина. Пригляделась – нет, не женщина, старуха, лицо все как будто собранное к центру, скрученное в жгуты. Она кивнула.
– У меня верхняя, внук взял. – Старуха пожевала губами и неожиданно ругнулась. – Пиздюк. Давай ты на мою?
Не дожидаясь ответа, она кинула свою сумку на нижнюю полку. От старухи пахло колбасой.
– Тебя как звать? – спросила она.
– Ри.
– Хоспадеисусе, – прошипела старуха, – что вы, черти, всё себе выдумываете.
Ри рассказала про то, как они с мамой поделили одно имя на двоих: одной Карина, другой – Рина. Имя быстро отбросило лишний слог, как ящерица – хвост, и появилась Ри, Риша, мамина птичка, золотая девочка.
Поезд ехал ладно, позвякивали стаканы с чаем, на столе старуха разложила колбасу и черный хлеб, завернутый в пленку. На верхней полке сопел крупный мужчина. На вторую нижнюю, как сказала заглянувшая проводница – плотная, как надутый шарик, – подсядут уже в Воронеже ночью. Ри достала сложенный пополам конверт и в сотый раз посмотрела на адрес.
– Куда едешь-то? – спросила старуха.
– В Москву.
– Ну а дальше? Кто там у тебя?
– Никого. – Она посмотрела на конверт, открыла рот, чтобы что-то добавить, но передумала.
– Что, совсем?
– Почти. – Она потрогала бутерброд, которым поделилась старуха. – Там родственники есть.
– Ну слава богу, слава богу, птичка.
Ри подождала, пока она продолжит, но та закрыла глаза и прислонилась к стенке. Заснула, что ли? Ри осторожно коснулась ее руки – ничего. Она взяла со стола еще один бутерброд, завернула его в пленку и положила в сумку. Пригодится. Потом залезла наверх. Наволочка на ощупь как бумага. Ри перевернулась на живот, подмяла под себя подушку и стала наблюдать за пробегающими за окном верхушками елей.
* * *
Она еще раз пересчитала деньги. Должно хватить на три месяца, если без мяса. Квартира оказалась такой же, как и на фотографиях – четыре шага в длину, три – в ширину. Поднимались по узкой лестнице. Хозяйка показала на лампочку без плафона, свисающую с потолка на проводе.
