Целый день Лайма была неизвестно где. Но ближе к вечеру, побегав с детьми, с грязными от канавной воды лапами она обязательно приходила ко мне на крыльцо, и мы сидели вместе. Все знали – это моя собака. Общественная, но моя. Так бывает.
Однажды я пошутил. В полнолуние, глядя на Луну, балуясь, по-волчьи завыл где-то в первой октаве: У-у-у-у-у… Лайма восприняла это со всем сочувствием, и, глядя вверх, точно по курсу земного спутника, завыла вместе со мной очень серьёзно, долго, безысходно и истово. Так продолжалось неизвестно сколько времени – мы оба поверили в своё вытьё, превратившееся в искреннюю медитацию.
Очнувшись, я вновь посмотрел на неё. Тайна, которая всегда манила человека к непознанному, материализовалась в её шерсти. Такую причёску не сделал бы ни один собачий парикмахер – её создала Луна.
Что-то должно было случиться. Оба ждали минуты две, молча, как в детской игре «Замри». Впрочем, я совсем не хотел лицезреть фокусы в манере Царевны-лягушки – это было бы банально. Лайма поняла, ни в кого превращаться не стала и разрешила ожидание по-собачьи естественно – ушла с крыльца и скрылась на Полевой.
Мы вместе ходили за грибами. Собственно, за грибами ходил я, а Лайма ходила со мной. Ибо что такое для собаки грибы? Ничего, как для всех нормальных животных. Грибы интересуют только человека, да ещё ёжика и мышей. Поэтому пока я радовался эксклюзиву белого гриба, которого до меня никто не видел и после меня не увидит, собака нюхала землю, бегала по траве и барахталась в лужах. Мы не уставали делать каждый своё часов по пять-шесть, всё время оставаясь вместе.
Однажды в августе пошли за деревню Коломино – там бывает много красноголовиков. День был жаркий, трава высокая, корзина тяжёлая. К тому же чуть ли ни в каждом кусте орешника пряталось осиное гнездо. А я хорошо помнил, как в предыдущий год, за тем же Коломино, нагнувшись, чтобы срезать подберёзовик, сбил головой осиный дом на подвесе. Спасло лишь то, что инстинктивно, как с тумбочки в бассейне, я нырнул плашмя в траву. Покусанный всё же очень сильно, лежал потом на лесной дорожке в полусознании часа полтора… В общем, решил возвращаться не по лесу, а понятней – через деревню.
Ошибку понял внезапно, но поздно.
Кто знаком с искусством Гжели знает, что одним из самых распространённых мотивов гжельской фарфоровой скульптуры является петушок – он и в игрушках, и как украшение на всевозможных чашках, кувшинах, безделушках, и как часть фигурных композиций. А родиной этого петушка как раз и является деревня Коломино. С какой бы стороны не подойти к этой деревне, по какой бы дорожке не пройти – везде эти самые петушки, один в один похожие на тех, что в бело-голубом фарфоре.
…Видать, я загляделся на красавцев в корзине, и Лайма увидела, нет, почуяла петушков раньше…
Ничего сделать было уже нельзя. Коня на скоку остановить можно, а Лайму, врождённого дикого зверя и охотника, о чём я совсем забыл, воя на Луну, – нет. Страшная картина довершилась монологом пожилой женщины в платке. Прислонившись к забору и покорно опустив руки – если бы Микельанджело был русским, он ваял бы пиету именно с этой женщины – она скорбно, просто и очень тихо сказала:
– Петушка—то как жалко…
Перебив с полдеревни петухов, Лайма словно фурия исчезла в окружавшем деревню поле. Экстаз её был столь велик, что она не отзывалась ни на имя своё, ни на свист и окрик. В общем, исчезла.
