Я вижу подростков на улице… и думаю про Аллема. Один из его друзей одевался, как он, и носил такую же прическу. Он часто заходил к нам, даже уже после кончины Аллема. Он отличный парень… но каждый раз, когда я его видел, у меня переворачивалось все внутри. Те, кто не терял своих детей, наверно, никогда не смогут этого понять.
Я нагибаюсь завязать шнурки и вспоминаю, как завязывал шнурки маленькому Аллему. Все, что ни происходит в моей жизни, напоминает мне о нем.
У каждого человека есть свой запах. У наших детей есть свой аромат… и он витал в комнате Аллема. Потеряв сына, мы с Диной приходили в комнату и просто подолгу сидели там, чтобы почувствовать этот аромат. Запах держался еще с полгода, и это нам очень помогало. В таких ситуациях приходится хвататься за любую соломинку.
Потеряв ребенка, начинаешь делать бессмысленные вещи, потому что смысл уходит из самой жизни. Дина до сих пор каждый вечер готовит Аллему ужин. Она еженедельно стирает ему одежду. А я каждый день иду на работу с портфелем, в котором так и лежат все вещи Аллема, найденные на месте его смерти… и даже протокол вскрытия. Вся жизнь Аллема теперь умещается у меня в портфеле.
Мы ходим к нему на могилу три, четыре, пять раз в неделю. Легче ли нам становится, когда мы приходим на кладбище? Да… нет… не знаю.
Мы снова, снова и снова задаем себе сотни одних и тех же вопросов:
А если бы мы повнимательнее заглядывали в его ноутбук?
А если бы мы в то утро вовремя проснулись?
А если бы мы почаще расспрашивали его о том, что происходит у него в жизни?..
Мы приговорены к пожизненному наказанию этими вопросами.
Я ненавижу лжецов… я терпеть не могу лицемерия. Но теперь мне приходится лицемерить каждый день. Я иду в супермаркет, и встреченные знакомые спрашивают меня:
– Как ты?
– Хорошо, – отвечаю я.
Коллеги на работе спрашивают меня:
– Как у тебя дела?
– Отлично, – отвечаю я.
И все это – ложь.
Беседуйте со своими детьми о смерти и самоубийстве
Мы никогда не разговаривали с Аллемом о смерти… или о самоубийстве.
Если б только Аллем знал, как мы будем страдать, если б только знал, сколько слез прольет его мать, он никогда не сделал бы того, что сделал.
Если б только Аллем знал, какие шрамы останутся на душах его друзей, он никогда не покончил бы с собой. Но откуда он мог знать, какие руины оставит после себя? Как все это может понять подросток? Когда смертельно больной взрослый человек в 65 лет решает раз и навсегда закончить свои мучения, он знает, что делает. Но не подросток, не Аллем.
У меня есть знакомые, дети которых тоже покончили с собой. Как и я, они никогда не говорили со своими детьми о смерти. Но в отличие от меня они не говорят о своих детях теперь. И никогда не заговаривают о проблеме самоубийства.
Говорить об этом – самая страшная пытка, но делать это мы просто обязаны во благо всех детей и подростков.
Я был так наивен. Я считал, что в молодежной среде третируют только тех, кого терпеть не могут, скажем, толстых или тощих. Я думал, что самоубийства случаются только в неблагополучных семьях. Теперь я знаю, что все совсем не так.
У нас в коридоре есть лампочка. Когда Аллем уходил куда-нибудь на ночь глядя, мы оставляли ее для него включенной… так делают многие родители. Вернувшись, он выключал ее, и мы понимали: Аллем дома… теперь он в безопасности.
Вот уже три года мы не выключаем эту лампочку. Аллем, она для тебя будет гореть вечно.
