– А вон там, в булочной на Олд-Форд-роуд, собирались под предводительством Сильвии Панкхёрст суфражистки Восточного Лондона. Неподалеку от старой спичечной фабрики висел их огромный плакат с намалеванным золотой краской призывом «ГОЛОСУЙТЕ ЗА ЖЕНЩИН!». Не заметить его было просто невозможно.
Дафна сделала в блокноте какую-то пометку.
– Вы, я вижу, еще и музыкант. Играете на гитаре, фортепиано и даже на скрипке.
А также на лютне, – добавил я про себя. – И на мандолине. И на кифаре. И на жестяной дудочке.
– Да.
– Мартин сгорит со стыда.
– Мартин?
– Наш учитель музыки. Безнадежен. Абсолютно безнадежен. Еле-еле бренчит на треугольнике. При этом воображает себя рок-звездой. Бедняга.
– Просто я люблю музыку. Обожаю играть. Но учить музыке очень трудно. Мне всегда было трудно даже рассуждать о музыке.
– В отличие от истории?
– В отличие от истории.
– И, судя по всему, вы в курсе современных образовательных программ.
– Да, – с легкостью соврал я. – Само собой.
– И при этом вы еще так молоды.
Я пожал плечами и придал лицу подобающее выражение.
– Мне пятьдесят шесть. Поверьте, человек в сорок один год для меня юнец.
В сорок один вы юнец.
В восемьдесят восемь вы молоды.
В сто тридцать вы по-прежнему молоды.
– Ну, я скорее престарелый сорокаоднолетний…
Она улыбнулась. Щелкнула кнопкой авторучки. Снова щелкнула. Каждый щелчок – одно мгновение. Щелчок, пауза, второй щелчок. Чем дольше живешь, тем труднее ухватывать каждое крошечное мгновение. Чтобы жить не в прошлом и не в будущем. Чтобы пребывать в настоящем. Вечность, говорила Эмили Дикинсон, состоит из совокупности бесчисленных мгновений настоящего. Но как удержаться в текущем миге? Как не дать призракам всех прочих мгновений проникнуть в него? Короче, как вообще жить?
Мысли у меня разбегались.
Со мной это происходило все чаще. Я и раньше про такое слыхал. Другие альбы об этом толковали. Когда перевалишь за половину отпущенного тебе срока, тебя переполняют мысли, распирают воспоминания. Появляется головная боль. Сегодня было еще терпимо, но забыть о себе боль не давала.
Я постарался сосредоточиться. Удержать момент настоящего, в котором всего несколько секунд назад я наслаждался процессом собеседования. Наслаждался ощущением относительной обыкновенности происходящего. Или ее иллюзией.
Никакой обыкновенности в природе не существует. По крайней мере, для меня.
Надо собраться. Я посмотрел на Дафну: она качала головой, негромко посмеиваясь каким-то своим мыслям. Не слишком веселым, если судить по ее остановившемуся взгляду.
– Что ж, Том, должна сказать, что вы и ваше заявление произвели на меня очень благоприятное впечатление.
Том.
Том Хазард[2].
Мое имя – подлинное имя – Этьен Томас Амбруаз Кристоф Хазард. С него все началось. С тех пор каких только имен я не носил и чем только не занимался. Но, впервые попав в Англию, я вскоре растерял все завитушки и стал просто Томом Хазардом.
Сейчас, услышав его, я почувствовал себя так, словно вернулся домой. Имя эхом звучало у меня в ушах. Том. Том. Том. Том.
– Вы выбили сто из ста. Но вы бы получили эту работу в любом случае.
– Правда? Почему?
Она удивленно подняла брови:
– Потому что других соискателей нет!
Мы дружно рассмеялись.
Но смех умер, едва родившись и прожив меньше однодневки.
Потому что она продолжила:
– Я живу на Чэпел-стрит. Что-нибудь знаете об этой улице?
Еще бы мне не знать! От ее вопроса я вздрогнул, как от порыва ледяного ветра. В висках застучало. Перед глазами возникло лопающееся в духовке яблоко. Зря я сюда вернулся. Зря просил об этом Хендрика. Я подумал о Роуз, о нашей последней встрече, о ее полных отчаяния глазах.
