— Я спрашивал не про них, а про тебя. Светлые, аккуратные брови дернулись, выдавая замешательство и удивление.
В дверь постучали.
— Кто это еще нагрянул? — Лиля вздрогнула, опасливо поглядывая на резной узор по поверхности старого, древесного полотна.
— Заносите.
Получив позволение, две служанки с подносами, вежливо поклонившись ещё в проеме, протиснулись боком, в неширокую створку и принялись расставлять ужин на небольшом столике между двух кресел.
Лиля молча за ними наблюдала. Я тоже наблюдал. За Лилей.
Ее лицо всегда отражало любые, даже секундные эмоции, передавало каждую мысль движением глаз, губ и, временами, лёгкой розовинкой на щеках.
Я пытался перестать искать в этом лице признаки Лилианы. Напоминал себе постоянно, что ее больше нет и чем быстрее я смирюсь, тем будет лучше для всех. Выходило не очень.
Как часто бывает, когда в очередной раз теряешь кого-то близкого, все прошлые потери будто возвращаются.
Все эти призраки прошлого.
Отболевшее, пережитое…
Все они приходят снова, чтобы забрать с собой ещё одну часть твоей жизни. И горечь от этого только усиливается.
Когда Фирсовы озера забрали мать, я старался избегать реальности. Не ходил в ее комнаты, пресекал разговоры о ней. Это не спасало от боли, но давало возможность свыкнуться.
Сначала просто сделать вид, что она уехала навестить подруг. Потом, привыкнув, что ее больше нет рядом, признать: так теперь будет всегда.
Со смертью Лилианы этот ход не сработает.
Постоянное, живое напоминание ходит рядом. Говорит ее голосом, пусть и совсем иначе, улыбается ее губами, касается меня ее руками…
Невыносимо.
— Садись, поешь, — едва за служанками закрылась дверь, я кивнул на накрытый стол. — Ты голодна.
— Так заметно или… у меня слишком громко живот урчит?
Я потянулся к столу и разлил по кружкам согревающие напитки.
Отчаянно хотелось терпкой медовухи или калиновой настойки, чтобы приятное расслабление жаром прошло по крови и мышцам, но теперь мне и этого нельзя.
Нельзя скорбеть.
Нельзя развестись.
Даже пару кружек браги и то нельзя!
— Ты едва притронулась к ужину, — с трудом подавив желание запустить чашкой в каменную кладку камина, я откинулся на мягкую обивку. — Вероятно, из опасений что-то сделать не так. Здесь можешь есть спокойно, как привыкла.
На столе лежало несколько приборов. Я сгреб их в кучу, оставив одну вилку:
— Эта подойдёт.
Лиля села в кресло напротив. Как будто в подтверждение ее слов, я отчётливо услышал, как урчит у нее в животе.
— Испанский стыд, — она погладила себя по животу. — Ну, зато будет глупо утверждать, что я не голодна. Да я съесть слона готова! Спасибо… за все вот это.
— Так что ты думаешь? — снова спросил я, наблюдая за поведением иномирянки. Лилиана всегда держала себя в рамках этикета. Даже наедине была в первую очередь княжной. Спокойной, учтивой. Она не позволяла себе рухнуть в кресло или, ссутулившись, гонять по тарелке пару горошин. Лиля и тут оказалась совершенно другой. Простой, как работницы кухни.
Когда от нее не требовали играть роль, иномирянка как будто добровольно снимала все маски и была… собой? Даже в чужом теле.
Удивительно.
Глядя, как жена (надо привыкать называть ее так даже в своей голове) раскладывает на кусок хлеба ломтики ветчины и сыра, я думал, что ее естественность и непринужденная манера поведения скорее привлекают, чем отталкивают.
