Но я, кажется, очень уж сильно ударился в бытийное философствование, хотя куда от него денешься, если занят клонированием человеческого существа.
Итак, Алевтина-мажор умерла, а Надя Овечкина через семь с небольшим месяцев после смерти физического тела моей двоюродной сестры родила… ее вновь. Я сознательно пишу «родила ее вновь», ибо жизнь новорожденной оказалась в какой-то степени естественным продолжением жизни умершей, если только тут возможно говорить о смерти в полном смысле этого слова. Но об этом после…
Конечно, после рождения клона много чего случилось, и я расскажу об этом, но сначала о том, что предшествовало рождению Алевтины-минор. Начну с Алевтининой квартиры. Квартира была приватизирована, но кто ее унаследовал? Кому она завещана? Сестра же так и не успела сказать мне главного – где завещание. Его требовалось отыскать во что бы то ни стало и не поздней, чем через полгода после смерти завещателя. В противном случае наследства можно было и лишиться – ведь у моей двоюродной сестры самым близким родственником являлся я, но в совсем недавние времена в России по закону двоюродные братья и сестры наследниками по закону не являлись, если, конечно, не упомянуты в завещании.
Так вòт, где же оно? Я принялся обшаривать квартиру. Да пойди найди лист бумаги формата А4, если он как следует припрятан. Ничего с наскоку не обнаружив, я приступил уже к тщательным поискам документа. Перелистал все книги (а в доме их находилось сотен пять), перерыл все бумаги в письменном столе и книжных шкафах, перевернул сверху до низу все старое барахло в чулане и на антресолях. Ничего!
В процессе поисков я много чего нашел, в частности, стопку толстых тетрадей в дерматиновых обложках, перевязанных бечевкой. Я, конечно, все их перелистал. Завещания в них не обнаружилось, но обнаружилось нечто, лично меня касающееся. Тетради оказались дневниками – вот бы никогда не подумал, что Алевтина вела дневник. Поначалу его содержимое мало меня интересовало, но, когда в поисках проклятого документа я вконец выбился из сил и решил передохнуть, мне вдруг пришла в голову интересная мысль; а в дневниках могут быть зафиксированы разного рода события, в которых действующим лицом выступаю и я. Интересно, как Алевтина осветила их. В конце концов я приступил к чтению дневников моей сестры. Много интересного узнал я из них и много для себя неприятного. При жизни своей Алевтина-мажор почти не скрывала своей неприязни ко мне, но я никак не думал, что неприязнь эта была столь сильна. Правильней было бы сказать, сестра меня не переваривала, терпеть не могла, и свое отношение ко мне сдерживала из последних сил, но полностью сдержать не могла. В результате ее отвращение выплескивалось наружу заметно ослабленным и воспринималось в качестве всего лишь неприязни…
Временами очень хотелось прекратить знакомство с дневниками, собрать все тетради, крепко перевязать их бечевкой и засунуть куда-нибудь подальше с глаз долой. Иногда я прерывал чтение – на несколько дней, а то и на пару недель, – но в конце концов не выдерживал и вновь принимался читать, читать…
Странное чувство владело мной при этом. Возможно, оно было сродни в какой-то степени с ощущением одного моего знакомого, ныне давно покойного, при виде… Владимира Владимировича Маяковского, явившегося в Политехнический музей, чтобы читать свои стихи. Во-первых, одежда поэта. Нет, нет… времена оранжевой кофты и морковки в петлице остались в прошлом. На смену им пришли шикарный костюм, надраенные туфли, яркий галстук и трость. Но все это, во-первых… А, во-вторых,.. Во-вторых, манера поведения – вызывающая, почти наглая…
