Калейдоскоп. Рассказы и повести - страница 11

Когда, наконец, я случайно набрёл на Римку, она читала. Как ни естественно это было, я взъярился. Ненавижу, когда Римма читает в библиотеке, именно потому, что она имеет на это полное право.

Я потряс её за плечо. Этого было мало. Римма страдала вместе с Карениной. Она так глубоко была погружена во внутренний мир героини, что наш, внешний, остался далеко за её мысленным горизонтом. Я хотел подать голос, но спохватился, что «оставил ключи» у Веры Фёдоровны. Хоть в библиотеке драться запрещено, но я подопнул Римку хорошенько. Всё равно не помогло. Загородил книгу рукой. Наконец-то! Хотя, по-моему, рада этому Римма не была.

Я снова попытался объяснить ей, что мне нужно списать. Но, видно, она всё ещё размышляла о прочитанном. Наверное, у неё было точно такое же ощущение, как у меня, когда я замечтаюсь на уроке и вдруг слышу: «Куницын, к доске!» Я налёг на энергичность и выразительность жестов, но – безрезультатно. Я хотел заорать, но снова вспомнил, что «ключ» у Верфи.

Я взбеленился. Я колотил себя по голове, показывая Римке, какая она дура. Иногда сгоряча промахивался и попадал по лицу, но в пылу ярости не замечал этого. Я пилил большим пальцем руки по шее, объясняя, что оторву ей голову, и впервые пожалел, что вовремя не постриг ногти. Я бросил кепку на пол, стал её топтать, забыв про то, что шуметь нельзя. Я рвал на себе футболку, царапал щёки, кусал локти, или пытался это сделать. Но она всё равно не поняла. А может и поняла. Во всяком случае, она указала мне на дверь. Иногда за такой эгоизм я Римму просто ненавижу.

С досады я повернулся и пошёл. И опять заблудился. Причем надолго. От скуки я брал с полки первую попавшуюся книгу и читал по одной главе, бросая книгу за книгой и хватая другую. А когда поднял глаза от десятой книги по счету, выход как-то вдруг нашёлся сам. Это был заговор!!!

Я «выхватил» у Верфи свои «ключи» и выскочил в коридор, намереваясь выкричаться там всласть. Но внезапно раздался звук иерихонской трубы, или, говоря прозаическим языком, звонок на перемену, и меня сбило с ног цунами шума. В первую минуту я приготовился к худшему, но, когда собрался с мыслями, понял, что до светопреставления, пожалуй, ещё далековато. Окончательно придя в себя, я убедился, что это всего лишь последняя перемена.

В библиотеке все были лишены права на разговор. Здесь же оно предоставлялось всем, и все нарушали право на это окружающих. Как говорил Экзюпери, нет в мире совершенства.

Как только я пришел домой, папа перестал смотреть футбол, а мама уронила солонку в кастрюлю с супом и ахнула:

– Володя, тебя побили?

– Поскользнулся? Упал? – с улыбкой спросил папа.

Я вздохнул.

– Все мы оскальзываемся на жизненном пути. Но ещё Конфуций сказал, что величайшая слава не в том, чтобы никогда не ошибаться, но в том, чтобы уметь подняться каждый раз, когда падаешь.

На следующее утро мама меня в школу не пустила.

Солнце медленно опускалось к горизонту и зябко куталось в прозрачное лиловое облако. Состав, стуча колёсами, торопливо бежал поперёк золотисто-розовых лучей, не петляя, к линии горизонта, как будто стараясь перерезать эти струи света, на закате ещё более ослепительные, чем днём. Деревьев не было, так что свет беспрепятственно проникал в незашторенные окна.

Вагон покачивало. Отец с пятнадцатилетней дочкой смотрели то в окно, то друг на друга. Рите было это интересно вдвойне, так как с папой она познакомилась только сегодня, после объяснительного разговора отца с тётей. Отец представлял собой прототип для типичного книжного злодея: давно не стриженые чёрные волосы, скуластый, худой, жилистый. Единственное, что «портило картину», так это ярко-синие глаза, никак не вязавшиеся с его угрюмым видом. Рите доставляло удовольствие, что единственное, чем внешне она с ним различалась, была итальянская коса, заплетённая ею по книжке специально для такого случая. Образ папы казался ей очень мужественным. Хотелось начать разговор, и Рита воспользовалась первой пустячной темой: