Приам протер пальцами краешки губ.
– Знаешь, о чем я вчера думал, когда ты ушла?
Мелита убрала за ухо прядь черных волос и подняла глаза. Она почти отстранилась от того, что ее мучило, и была готова слушать.
– В тот раз, когда ты ушла, я думал, стоило ли мне подходить, затевать разговор и спрашивать твое имя… Столько мыслей в голове… Знала бы ты, как я хочу перестать думать, но не получается. Я постоянно себя чем-то гружу. Меня иногда все так бесит! Вот я иду по улице Кифисьяс. Подростки, да какие подростки, дети лет шестнадцати, лежат в курилке, «вмазанные» до исступления.
– Что значит, «вмазанные»? – спросила Мелита.
– Значит, что-то приняли.
Она снова поправила непослушные волосы, вроде бы, поняв, что Приам заговорил уже совсем не о том, о чем поначалу хотел сказать, затем собралась с мыслями и призналась:
– Мой отчим тяжело заболел.
– Ох… Мелита… прости, я такую чушь несу. Ты сказала, отчим? – и тут же ему стало вдвойне неловко.
– Да, сама не знаю, почему я так сказала. Обычно я так не говорю, не уточняю подробностей. Он мне как родной. Совсем как родной. – Она вынула из сумки платок и сложила его вчетверо, чтобы спрятать в ладонь.
– А что с ним случилось? – спросил Илиадис так, словно спрашивал о собственном отце. Он будто должен был все знать, но почему-то не знал, и чувствовал себя виноватым даже в том, в чем не было его вины.
– У него третий день раскалывается голова. Томография ничего не показывает, а врачи разводят руками, потому что никакие обезболивающие не справляются. За последние трое суток он спал всего час. И я уснуть не могла. Даже сейчас слышу папин стон. Я не знаю, что делать… – в ее слабом голосе была беспомощность. – Вчера к нам заходил отец Филасеос. Мы помолились всей семьей, и боль отступила на целых два часа. Один час он спал, и мы уже успокоились, но потом боль вернулась еще сильнее и отняла у него последнее терпение. Он не может двигаться, есть, разгова… – Не договорив она заплакала и дрожащими пальцами поднесла платок к губам.
В беседке гулял ветер, вздымая ее волосы и стирая с лица тонкие следы набежавших слез. Приам сел рядом, обнял ее, и она уткнулась носом в его плечо, словно они были знакомы уже много лет и через многое прошли вместе.
– Мне надо идти, – сказала Мелита, – надо быть рядом с папой.
– Давай я провожу, – предложил Приам, – может чем-то смогу ему помочь…
– Нет, этим только хуже сделаешь. Он очень строгий. Если в таком состоянии он увидит меня с кем-то, точно не выдержит.
– Хорошо, только скажи, где еще я могу тебя увидеть? Когда?
– Появлюсь, как только папа встанет на ноги, – сказала Мелита, и, подняв глаза, сначала увидела выступавший кадык, щетину и крепкую шею Приама, затем его подбородок и высокие скулы. Она готова была отдать все, чтобы он ее не отпускал, но заставила себя попрощаться.
Приам напоследок коснулся ее руки, потом отступил и молча проводил ее долгим взглядом.
Несколько следующих дней он был сам не свой. Работа превратилась в мучительную тягомотину и сильно утомляла. Студенты замечали, что в нем нет прежнего огня, во время семинаров Илиадис слушал ответы лишь краем уха, а сам остро заточенным карандашом рисовал какую-то девушку. Поползли слухи самого низменного содержания. Когда одна из старост призналась ему в этом, Приам даже не стал дослушивать, сделал вид, что ему не до подростковых глупостей. Над преподавателями всегда шутили, и будь ты хорошим или плохим, сильным или слабым, умным или глупым, – над тобой все равно будут подшучивать. Единственное, что заставляло его беспокоиться – это слухи о его любви к азартным играм, но только потому, что он знал, как опасны эти игры для неискушенных студентов.
